Во время их с Генрихом воскресных прогулок к Эльбе, которую она очень любила за то, что та напоминала ей море, она видела много верующих, которые с томиками псалмов подмышкой шли на службу или возвращались оттуда, — и часто ей самой хотелось пойти в церковь. Чтобы быть ближе к христианскому богу, если уж она с трудом отвыкает возносить молитвы Аллаху, от которого она отреклась.
Генрих был только рад этому, и потому Эмили не решалась ему сказать, что прямо на пороге храма ей хочется развернуться и пойти домой: ее охватывала необъяснимая робость. Все эти ритуалы — сначала сидеть, потом вставать, молиться и петь псалмы — были ей чужды, проповедей она не понимала, а множество изображений Христа и святых так и остались для нее тайной, она считала, что они ей скорее мешают целиком отдаться молитвам. Ей казалось, что со всех сторон за ней наблюдают. И то, что во время церковной службы собирают пожертвования, трогало ее до слез, а то, что никто не опускается на колени во славу Божью, она считала высокомерием. Здесь, на севере, христианство казалось ей бездушным и поверхностным; вера без правильной формы — пуста, и в ней нет настоящего чувства.
Я была истинной аравитянкой и хорошей мусульманкой — и я покинула свою родину. А кто же я сегодня? Плохая христианка и чуть больше, чем полунемка.
Последние дни старого года они провели у себя дома вместе с семьей Генриха. По старой традиции семейства Рюте, Генрих делал так называемый «пунш на каминных щипцах», сдобрив сначала подогретое красное вино пряностями: гвоздикой, корицей, звездчатым анисом, лимонными и апельсиновыми корочками, потом установил на каминные щипцы пропитанную ромом сахарную голову и держал ее над огнем, пока сахар не начал плавиться и по капле стекать в пунш. Эмили осторожно пригубила эту «микстуру». Уже давно она, преисполненная решимости принять и усвоить немецкий образ жизни как можно лучше, рискнула попробовать свинину, вино и шампанское, а теперь — еще один алкогольный напиток, но он ей не понравился — в нем было так много пряностей, что у нее защипало язык. Вскоре после полуночи Эмили стояла в саду, укутанная в столь ненавистный ей плащ, а Генрих обнимал ее за плечи. Они смотрели в небо, где рассыпались каскады фонтанов, которые окрашивали крыши домов и шпили башен города в золотые и серебряные, синие, красные и зеленые цвета, а потом медленно таяли в воздухе. Над Альстером стояли клубы дыма и пахло порохом. И Эмили была уверена, что грядущий 1868 год будет хорошим годом.
Но сейчас казалось — зиме не будет конца. После праздника Богоявления все рождественские украшения стен, окон и шкафов были убраны и спрятаны до следующего декабря, и город словно оголился, став еще печальнее. Укрытый снегом и хрустящим инеем, с ледяными узорами на окнах и сверкающими сосульками на крышах и ветвях деревьев Гамбург хоть и был красив, но непереносимо холоден; было бы теплее, Эмили чувствовала бы себя чуть-чуть лучше, но все равно страдала бы от серого уныния, которое оставило после себя праздничное великолепие.
В редкие дни она даже думала, что ей уже никогда не будет по-настоящему тепло и что зима никогда не закончится, а природа так и проспит всю жизнь непробудным сном. Первые подснежники в саду были бесцветными, зато листья и стебель — ярко-зелеными, и Эмили бурно радовалась им, как долгожданным друзьям, которых не видела много лет и которых ей так не хватало.
Но все же солнце становилось все ярче, припекало все сильнее, и деревья и кустарники медленно, но оживали, выгоняя соки из корней — и наконец появилась первая зелень. На вновь зазеленевших клумбах появились желтые и фиолетовые крокусы — и вдруг как-то сразу наступила весна, щедро расцветив город, так что он замерцал, как шелк, окрашенный в пастельные тона. Сердце Эмили пело от счастья — подобно птицам, выводившим громкие трели в кроне деревьев, будто славя весну, а сама она тяжело двигалась — ее тело разбухло до невероятных размеров.
В марте появилась на свет Антония Тавка Рюте. Бог услышал молитвы Эмили и даровал им девочку. Тони, как скоро они стали называть дочь, была крупным здоровым ребенком с розовощеким личиком и перевязочками на ручках и ножках, крепкая, всегда всем довольная, — успокоить ее не составляло труда. Кормилица могла часами разглаживать мягкой щеткой ее длинные шелковые черные, как смоль, волосики. С появлением Тони в дом вошла жизнь, о которой мечтала Эмили. И Генрих, который втайне тосковал по их сыну, с рожденьем дочери явно повеселел.
