- Так это и есть тот самый герой, который грудью защитил мое чадо?..
Она сняла шубу и стала цеплять ее на вешалку. Гвоздь у вешалки давно уже расшатался и вылазил из дырки. Шуба была тяжелая, и гвоздь не удержал ее - выпал. Шуба, слабо охнув, тоже упала. Я взял чугунный утюг с плиты, выпрямил гвоздь и забил его не в старую дырку, а в целую доску, пошатал, пристроил вешалку, водворил на место шубу.
- Вот что значит мужчина в доме! - оказала мать не то в шутку, не то всерьез и чуть заметно усмехнулась, глядя на меня, и я стушевался. А Лида уже наливала в рукомойник воды и совала мне плоский обмылок, будто я невесть какую работу выполнил.
Руки я все же помыл.
- Чем же мы будем потчевать гостя? - не то опросила, не то подумала вслух мать, и Лида жалостно отозвалась, глядя при этом с затаенной надеждой на нее:
- Придумаем что-нибудь.
- Да вы не хлопочите. Какой я гость? И сыт я. Нас хорошо кормят - на убой. Вот Лида знает.
- Мало ли как вас там кормят и мало ли чего Лида знает, заявила мать и подала Лиде жестяной бидончик. - Мигом слетай на рынок за молоком. Мы сварим мамалыгу. Вы когда-нибудь ели мамалыгу? - обратилась она ко мне.
- А что это такое?
- Ну вот, вы даже не знаете, что такое мамалыга, - усмешливо проговорила она и, когда Лида выпорхнула за дверь, думая о чем-то совсем другом, пояснила: - Мамалыга - это почти каша, только из кукурузы. Понятно?
- Понятно.
Мать прошлась по комнате, без надобности поправила занавеску и остановилась против меня. Я почувствовал - она хочет что-то сказать, и сказать неприятное для меня. Я отвел глаза в сторону и насторожился. И вдруг мать дотронулась до моих волос, погладила их почти так же, как Лида, и спросила:
- Вам сколько лет, Миша?
- Девятнадцать.
- Хороший возраст, - вздохнула мать и принялась растапливать печку тремя дощечкамл от тарных ящиков, бумагой какой-то и мазутным тряпьем. - Хороший возраст, - повторила она. - Вам бы сейчас по клубам, по вечеркам, петь, танцевать...
- У нас танцевать не умеют, у нас пляшут, - мрачно прервал я ее и отстранил от печки, потому что не растапливалась она, а только дымила.
Кое-как раздул я печку. В ней огонек закачался, хилый, чуть живой от такого топлива. Сюда бы охапку наших сибирских швырковых дров!
- Студено у вас, - оказал я.
- Студено, - эхом откликнулась мать. - Слово-то какое точное. Везде сейчас студено: в домах, на улицах, в душах... - Она хрустнула пальцами и наконец тихо опросила:
- Михаил, мне можно поговорить с вами откровенно?
- Почему нельзя? Можно. Я откровенно люблю.
- Вы не сердитесь. Я - мать. И дочь - это единственное, что есть у меня. Муж нас оставил, бросил. Он доктор. Сошелся с какойто во фронтовом госпитале. И вы понимаете... Словом, Михаил, будьте умницей, поберегите Лиду. Душонка у нее - распашонка. Она уж если... все отдаст. А девушке и отдавать-то - всего ничего.
- Зачем вы так?
- Ах, Михаил, Михаил... - сжала ладонями седые виски Лидина мать. - Не так бы надо сказать. Но раз уж сказалось, так слушайте дальше. Вы уже взрослый, вам уже девятнадцать. Не ко времени это все у вас, Михаил! Еще неделя, ну, месяц, а потом что? Потом-то что? Разлука, слезы, горе!.. Предположим, любви без этого не бывает. Но ведь и горе горю рознь. Допустим, вы сохранитесь. Допустим, вас изувечат еще раз, и несильно изувечат, и вы вернетесь. И что?.. Какое у вас образование?
- Семь.
- А специальность?
- Была специальность... да сплыла.
- Вот видите, вот видите, - подхватила она. - Лидка тоже еще на перепутье. Институт даже не кончила. В общем, Михаил, будьте взрослым. Сделайте так, чтобы ваши отношения не зашли далеко. Понимаете, есть вещи, есть такие вещи... Ну вы меня понимаете...
- Да. Почти что. - Я резко поднялся и стал надевать бушлат. А он, гад, как нарочно, не надевается, раненая рука мешает. Пришлось зубами помогать натягивать.
Диван затенькал пружинами. Мать подошла ко мне и молча отняла бушлат, В уголках ее глаз, у самых морщинок блеснуло.
- Не уходите. Вы сделаете ей больно. А боли и горя - добра этого и так хватает.
Мать неуверенно протянула руку, нежно погладила меня по плечу, и я от этого чуть было не заревел.
