- Больной, будем готовиться к операции.
- К какой опять?
- К обыкновенной.
- Так я готов. Режьте! Чего вам еще? Клизму мне не надо. Брюхо у меня крепкое. Я не какой-нибудь офицер-интеллигентик...
Последние слова я проговорил совсем почти тихо, но Лида услышала их и уничтожающе сощурила глаза.
- Когда на операцию? - заторопился я.
- Завтра, в одиннадцать. - Она повернулась и ушла, а я закрыл лицо рукой и упал на подушку.
Я боялся операции. Я боялся наркоза. Я боялся темноты.
А тут еще процедурная сестра Паня, лучезарно улыбаясь, вплыла в палату белой павой, неся кружку с наконечником, как стеклянную хрупкую вазу с вареньем для милых деток.
- Кто-то последние известия слушать будет! - возрадовался Рюрик, Ну что вот ты с ним сделаешь, если он такой веселый? Я показываю ему кулак: "Ну, погоди, гад, погоди!"
Лежу вниз лицом. Паня надо мной с кружкой стоит и, как ни в чем не бывало, с ранеными болтает о том о сем. Из ее, хоть и осторожных, окольных слов, между прочим, сделали мы вывод, что дела у Афони Антипина в изоляторе неважные, и даже очень. Гусаков осунулся за эти дни, почернел, неразговорчив сделался.
Так бы оно, может, и кончилось все незаметно, с клизмой-то, но Рюрик - это ж человек какой? Он уж, как говорится, не даст молоку прокиснуть.
- Ну, что слышно по радио, Михей?
- Наша берет! И рыло в крови!
- Вон ему маленько охладительного оставьте, - кивает головой Рюрик на койку моего соседа. - У него все пече.
Сосед починялся, бумажник чей-то кожаный за сахар латал, и взвыл горестно, бросив работу:
- И шо она, та кобылка усе грае? Шо вона така вэсела?!
В ту ночь я почти не сомкнул глаз. Несколько раз ко мне подсаживался Рюрик, давал докурить и со вздохом уходил на свою кровать.
К одиннадцати часам я крепко-накрепко (чтоб не развязали) закрутил бинтом кальсоны и прошел в операционную. Там была только Лида. Она помогла мне снять рубаху, глянула на подвязанные кальсоны и ничего не сказала, а лишь подсобила забраться на холодный операционный стол и прикрыла меня до пояса простыней.
Противная мелкая дрожь возникла внутри меня, дошла до губ, и меня начало колотить так, что стол или на столе что-то забрякало. Хорошо, что Лида возилась у кипятильника с инструментами и не видела этого. Из соседней комнаты с поднятыми вверх руками появился хирург и отдал Лиде какую-то команду. Она наклонилась ко мне с просящей улыбкой:
- Будем ровно и глубоко дышать, да?
Я тряхнул головой, и тут же на мое лицо обрушилась маска. Послушно, как обреченный, я вздохнул и сказал:
"Раз!" Потом: "Два!" Потом: "Три!" Когда дошло до ста двадцати, откуда-то издалека донесся убаюкивающий голос Лиды:
- Родненький, спи! Родненький, спи... Затем голос главного хирурга:
- Почему больной не снял белья? И еще чей-то:
- Глядите, как он подштанники-то бинтом прикрутил - не развязать.
И снова издали, и все тише, тише:
- Родненький, спи... Родненький, спи...
Должно быть, я плохо спал, потому что, когда очнулся в палате, на мне оказалась разорванная рубаха и здоровая рука моя прикручена была к кровати.
Возле меня сидел Рюрик.
- Ну, здорово, Мишка-Михей! - ухмыльнулся до ушей Рюрик.
- Здравствуй, Урюк! - оказал я ему с детской радостью.
Урюком я его еще никогда не называл, и Рюрик нахмурился, считая, должно быть, что я все еще не в своем уме.
- Отвяжи руку, - попросил я Рюрика. - Затекла. Бушевал я, что ли?
-Ой, бушевал! - откручивая накрепко привязанный ремень, помотал головой Рюрик. - В основном матом всех крыл. Врачиха тут, а ты кричишь: "Что фашисты, что доктора - одинаковы. Все кровососы!"
- Да ну?
- Пра! Оно, конечно, не в уме ты был. Но только уж и безумному такое непростительно. Я окончательно убедился, что против сибиряков по мату никто не устоит.
- Я что? Вот у меня дед был, тот колена загибал, так уж загибал!.. Вороны с неба валились, кверху лапами! Как даст, так и готово!.. - Мне так хотелось говорить, вспоминать что-нибудь из жизни смешное. Но Рюрик решительно пресек мое опьянелое озорство:
- Колена! Загибал! - передразнил он. - Посмотрел бы ты, как девушку ту загибало!..
