«Я рванул рукоять. Грядиль накренилась, и плуг выскочил из земли. Мне показалось, что от натуги у меня затрещал позвонок, и когда мы встали на новую борозду, меня душила злоба на собственное бессилие».
Этот «злой на собственное бессилие» ребенок — центральный персонаж романа. Будто застыли в груди его рвущиеся наружу слезы, будто наложили оковы на детскую душу — стеснило, сперло дыхание, и ни туда, ни сюда. И люди смирились, свыклись не только с этим, но и со всем остальным неслыханным дотоле кошмаром. Они столького насмотрелись за войну, что на первый взгляд рядом со всем этим о несчастье ребенка, у которого отняли детство, и говорить не стоит. Но это только на первый взгляд. Ведь для конечного результата не составляет большой разницы способ, каким убили ребенка, — сожгли в крематории, закололи штыком или прикончили пулей Ребенок убит и тогда, когда сила обстоятельств превращает его во взрослого. И это — садистское убийство. Жертва только и думает, как бы вытерпеть, как бы сдержать крик перед острием садистского оружия. Мысли такого вот ребенка, потерявшего детство, вынесены в эпилог романа:
«Кончилось все.
Все кончилось.
Кончилась война, начавшаяся для меня четыре года назад с игры в чижа. Конец войны я встретил хмурым юношей. За эти годы я видел все. Видел море слез и горя, познал большую любовь и измену, стал отцом и…
Чтоб сделать добро, нужно время. У меня времени не хватило, и я невольно совершил зло. Я невольно изменил первой чистой любви. Я стал отцом единственного ребенка, родившегося за четыре года войны в нашем селе…
Мне только семнадцать лет, но великая тяжесть лежит на моих еще не окрепших плечах.
И все же я говорю: не моя в том вина.
Я не виноват!
Не виноват я!»
Но сколько бы ни кричал этот ребенок о своей невиновности, никому не снять с его плеч навалившейся на них тяжести, никому не оживить в груди его то, что в ней умерло навсегда.
Острый глаз Отии Иоселиани легко улавливает самые тончайшие нюансы. И дело тут не в одном мастерстве. Только таланту дано схватывать единственные и неповторимые детали в их логическом единстве. Однако иной раз писатель не хочет отказаться от одной из двух деталей, лежащих в одной плоскости и в общем равнозначных по своей функции, если каждая из них его по-своему привлекает. Возьмем для примера два эпизода. В одном из них маленький Заза исподтишка уворовывает сыр; в другом Тухия убивает свою собачонку, осмелившуюся стянуть в голодные дни кукурузную лепешку. И в одном и в другом случае писатель показывает нам страшную власть голода, который принесла с собой война. Однако эпизод с убийством собаки настолько сильнее, настолько больше впечатляет, что писателю, пожалуй, вовсе бы следовало отказаться от главы «Вор сыра» (так называется глава, где рассказано о том, как мальчуган Заза своровал сыр и, запрятавшись подальше от людских глаз, потихоньку его умял). Но главное, разумеется, не в этом. Главное в том, что и в одном, и в другом эпизодах предельно напряженное писательское зрение проникает до самых глубин, до самой сути явления:
«— Убью, Толия!..
Не успела она надкусить мчади, как Тухия подбежал к арбе, схватил валявшийся тут же секач, с разбегу поддел собаку ногой, и когда та с лепешкой в зубах вылезла из-под арбы, с такой силой хватил ее по голове, что рассек череп, как головку сыра.
Мы подбежали, но было поздно. Обе половины собачьей головы умирали в отдельности. Но обе, жмурясь в последний раз, не отрывали глаз от недоеденной лепешки!..»
Это «казалось» оборачивается точнейшей истиной, когда прочитываешь таящие в себе предельную силу убедительности слова: «Но обе, жмурясь в последний раз, не отрывали глаз от недоеденной лепешки». Вот она где — война!
Да, война по-своему преображает окружающий мир, меняет весь жизненный настрой, на все накладывает свои тени. И это потому, что мы иначе начинаем смотреть на вещи, что у нас меняется угол зрения. Подавленная гнетущей тяжестью, душа наша погружается во мрак, и глаза, лишенные источника внутреннего света, воспринимают мир в каком-то новом обличии.
В романе есть одна очень точная деталь, которую, впрочем, можно сразу и не приметить. А между тем деталь эта несет такую смысловую нагрузку, что на ней стоит остановиться особо.
