«Под могильной плитой, прямо перед моими глазами, оказалась узенькая щель. У самого края щели на плите сидел какой-то жук чуть побольше божьей коровки, но очень плоский, неприятного кирпично-красного цвета, с черными крапинками на спине. Он казался мертвым. Но вот он приподнялся на лапки и медленно пополз. Вяло и безжизненно двигался он вперед».
Тут скорее всего сказывается вялость восприятия, вялость самой психики ребенка, угнетенного горем, непосильными переживаниями. Не будь этой психологической предпосылки, ребенок не фиксировал бы внимания на медлительных движениях насекомого, да он просто не стал бы приглядываться к этому жуку.
Никуда не уйдешь от факта, что в войну, бывает, складываются не только такие ситуации, когда моральная стойкость проверяется в какие-то считанные секунды, которых оказывается достаточно, чтоб убедиться, способен ли человек остаться до конца верен своему долгу или он по самой своей природе изменник, но и ситуации, в силу которых приходится сносить длительную муку, изматывающую физически и нравственно. И может статься, человек в процессе такого длительного испытания тысячекратно успел доказать свою верность, но вот вдруг где-то, при каких-то обстоятельствах, сильнее его оказалась простая житейская потребность или голос крови. Так как раз и вышло с героиней романа Фати.
Фати изменяет мужу, изменяет невольно и мучается своей изменой, хотя до последней минуты старалась от нее уйти, и только под конец все-таки, стосковавшаяся по теплу, по мужской ласке, стала делить сладостные ночные минуты с мальчуганом, почти ребенком. Что изменнице-жене нет прощения, это доказало ружье Эзики, свекра Фати, которая поплатилась за свою супружескую неверность жизнью. А не будь того, она вечно казнилась бы укорами совести. Но каждому, думается мне, ясно, что вину здесь следует искать не в самой Фати, а в той злой силе, что обрекла на голод ее душу, ее плоть, лишила пищи ее естественные потребности, страсти, желания и, обессилив, сделала ее неспособной устоять перед искушением. Вот она и потянулась к тому, что поближе, как изголодавшийся тянется к запретному куску хлеба. Так разве же справедливо спрашивать с нее за измену с той же строгостью, как если бы эта измена была совершена походя, без раздумий, из одной склонности к блуду?
Со страниц романа почти не уходит печаль, замкнутая в кольце обступивших ее плотной стеной горестных раздумий.
«А немец все стоял и стоял на месте, словно заросшая мхом сухая коряга. Он не шелохнулся ни тогда, когда всадницы оглянулись на него, ни когда они скрылись за поворотом тропинки.
Некоторое время слышался смешанный удаляющийся цокот копыт. Потом все смолкло.
Внизу, в ущелье, шумела река. Но она болтала о своем.
Горы не доверяли ей своих тайн».
Это место взято уже из другого романа Отии Иоселиани — «В плену у пленников», опять-таки причастного теме войны, увиденной на этот раз в новом аспекте.
Скажем сразу, что «Звездопад», как более полноценное в художественном отношении произведение, впечатляет намного сильнее. Каждый его эпизод абсолютно правдив и естествен, а вся ткань романа так и трепещет от пронизывающей ее жизни. Мысль, действие в романе в высшей степени динамичны, чувства отмечены истинной человечностью. Да, «Звездопад», в котором в полной мере выявились все замечательные черты Отии Иоселиани-прозаика, несомненно, выигрывает сравнительно с двумя другими включенными в книгу романами. В нем писатель рисует хорошо знакомую ему среду, рассказывает о боли, которую сам перечувствовал. Потому-то, наверное, «Звездопад» так пленяет своим подтекстом, глубиной, мысли, стройной логикой действия.
Что же касается романа «В плену у пленников», то, на мой взгляд, слишком много места и времени отдано в нем замысловатому сюжетному построению. И хотя каждый эпизод представляется настолько обязательным, что, кажется, не будь его, пострадала бы вся архитектоника романа, однако некоторые из эпизодов явно грешат сухостью, что само собою снижает их художественное достоинство. Вместе с тем отдельные, наиболее значительные эпизоды написаны с подлинным изобразительным мастерством.
