VI
Это произойдет не скоро. А пока измученная мать Риппл чувствовала, что никогда уже не в состоянии будет кого-либо забавлять или сама чем-нибудь забавляться. Вместе с движением штопальной иглы, скользящей вверх и вниз по охотничьим чулкам мужа, мысли ее скользили по однообразной ткани забот. Гарри. Мальчики. Что можно сделать из теплой зимней куртки Бенджамина? Минимус и его учеба. Риппл и ее танцы. Гарри и его тревога за эту девочку.
– Мама! – послышался знакомый зов. – Где ты, мама?
– Здесь, дорогая! В детской!
Быстрые шаги, каждый через две ступеньки, раздались на лестнице. Вошла Риппл в красной вязаной шапочке, раскрасневшаяся от езды на велосипеде, с пакетами в руках.
– Мама, у них нет никаких серых ниток, подходящих для фуфайки Рекса. Я взяла синие.
– Синие?
– Это все, что было в той глухой деревушке. Они должны получить серые к концу месяца.
– Но как же я стану чинить локти фуфайки синими нитками, дорогая?
– Так что же, по-твоему, лучше: синие заплаты на сером или розовые дыры? – рассеянно ответила дочь. – Вот тут два ярда узкой тесьмы, дюжина пуговиц для штанов и мыло. Сухие бисквиты, стекло для лампы и хлеб я оставила в кухне. Отправить большой пакет стоило девять пенсов, а другой – четыре пенса и полпенни, так что сдачи не осталось. Вот список. Да, я встретила директора школы, и он сказал, что тебя ждут на собрание родительского комитета в пятницу.
– Не встретила ли ты еще кого-нибудь из знакомых?
– Кого еще здесь можно встретить? Только тетю. – А! Она остановилась и говорила с тобой?
– Да. Ну, конечно, говорила!..
Рассеянный тон Риппл стал резким. Быстрым движением она сорвала с головы красную спортивную шапочку и откинула пряди волос, упавшие ей на лицо. Она повернулась и хотела выбежать из детской.
Но тут мать внезапно отложила работу и удержала ее за рукав.
– Риппл, что с тобой?
– Ничего, ничего… Пусти, мама. Я расстроена. Я не могу. Я пойду отнесу мыло в ванную.
– Риппл, дорогая, иди сюда. Подойди и расскажи своей матери, в чем дело. Я знаю. Это Лондон, не правда ли? Танцы…
Риппл откашлялась. Она никогда не была плаксой. Девочка остановилась, крепко ухватившись за высокую каминную решетку, на которой в свое время развешивали для проветривания крошечную детскую одежду. Ее собственные детские вещи, а также вещи отца часто там висели.
Сквозь слезы она внимательно рассматривала старую комнату, свою старую детскую. Это была самая уютная комната в доме. Как хорошо знакома ей эта обстановка – низкая качалка, на которой сидела мать, иллюстрация, вырезанная из журнала, в рамке на стене, ярко-красные занавески на окне с железной решеткой… «Решетка здесь уместна! Это тюрьма!» – думала Риппл, и горе и гнев боролись в ее душе.
– Мама, это возмутительно, это несправедливо! – воскликнула она. – Почему я не могу уехать? Почему папа и тетя так противятся этому? Почему они уверяют, что заботятся обо мне? Нет, не обо мне они думают, даже не о тебе. Они заботятся о самих себе. Тетя так привыкла быть самым важным лицом в нашей семье. Ей претит мысль, что кто-нибудь может поступить так, как ей самой запретили бы поступить в 1866 году или около того, когда она была еще девушкой.
– Риппл…
– И папа тоже. Я не верю тому, что он думает о жизни в Лондоне. Я объяснила ему, что могла бы жить у старой гувернантки кузины Мейбл, которую все шокирует, – так что я буду в самой приличной обстановке. Дело не в этом! Дело исключительно в папином самолюбии, – заявила Риппл, этот безжалостный юный судья. – Ему ненавистно все новое, потому что сам он отжил свое…
– Перестань, дорогая!
– Мне нужно высказаться. Папа не может примириться с тем, что отстал. Когда он говорит: «Ах, теперь нет такой музыки, нет таких танцев, как славные старинные вальсы, ничем их не заменишь», – то вот что кроется за всем этим: папино самолюбие. Он не может допустить появления чего-то нового. Ему хочется, чтобы ради него все застыло на месте. Поэтому он и не позволяет мне воспользоваться счастливым шансом, губит мою жизнь, – негодовала возмущенная девушка. – Он, и тетя, и ты, мама!
– Я?
– Да! Вы приносите своих детей в жертву Молоху; по крайней мере, одного из них. Жертвуете мной ради мальчиков. Погребаете меня заживо, когда мне еще нет шестнадцати лет. О, это ужасно: быть молодой и не уметь ничего, решительно ничего делать! – Эта поза стройного тонкого тела на фоне железной оконной решетки старой детской казалась олицетворенным порывом юности. И этот крик юности сменили жалобные слова: – Мама, ты не понимаешь. Тебе все равно, мама!
