— Что ты сказала сейчас?
— Нет, ничего. Я только вспомнила сон.
— Скажи мне его.
— Я видела розы в цветущей долине.
— Розы?
— Да. И тебя.
— Я также видел тебя с красной розой в твоих волосах.
— С красною розой?
— Я целовал тебя.
— Глеб, мои розы были белые розы, но они покраснели в наших руках.
— В наших руках, — отзывается Глеб.
Отчего так тепло на холоде ночью вдвоем? Отчего истончается тот холодящий хрусталь, что отделяет кубок от кубка? В них пенится сладкий напиток, мировое вино, обтекающее вселенную в ее скрытых, трепещущих нервах. И вот — кажутся призрачными и этот миг все разделения, кажется, один только Бог, правда одна и один смысл во вселенной…
Мудрый юноша, белая девушка — дети под звездным сверкающим небом.
На вершине горы, над дремавшим внизу плоскогорьем, над спящей долинной землей, в этот миг лишь они высоко, но и они — только малые дети.
И в какой-то инстинктивной и вечной игре она закрывает глаза и шепчет:
— Ты целовал меня.
И отвечает он теми же звуками, ожерельем маленьких камушков-звуков с чарующей музыкой:
— Я целовал тебя.
Склоняется Глеб, видит лицо, прекрасное в муке экстаза, отдающий всю душу, глубокий, как вечность, первый взгляд и последний в этой земной, покидаемой жизни. А губы, как алая роза, цветут, и аромат их поит всю вселенную.
Источник влаги живой, божественный ключ, разрешение скрытых от века предвечных тайн жизни и смерти…
И пылающими губами наклоняется Глеб к источнику утолить свою жажду…
Последняя капля живого безумия скатилась по золоту чаш на самое дно.
Каждую ночь перед утром сны утоньшаются, и просветленный человеческий дух через разреженную ткань сновидения видит зыбкий, неуловимый почти, едва лишь сотканный и тотчас же рвущийся облик скрытых вещей, грядущих событий загадочной будущей жизни.
Именно в эти часы прилетают к Андрею видения, и реют в легком, сереющем воздухе уродцы и девушки в белых одеждах, фигуры и линии нерожденных еще, чуть светлеющих образов, и вот уже третью ночь сряду — серая мышь.
Она беспокойно кружит возле его головы, чертит зигзагами воздух, мешает работать. А работать легко, сразу дается гармония линий, в простых очертаниях, в белом узоре пробуждается галилейское раннее утро, и девушка в белом поливает цветы, и они распускаются, дышат, живут, благовествуют светлую весть. Само небо склонилось к душе ее, само небо целует расцветшую душу. Но вот угловатым, стремительно жутким полетом прямо от Глеба летучая мышь подлетает к его изваянию и садится на открытую нежную шею белой утренней девушки, и чудесным образом загорается алым отсветом белый цветок.
«Не кровь ли?» — думает Андрей и в беспокойстве рукой хочет отогнать злое это видение.
Но напрасен порыв. Руки скованы сном, с места не сдвинуться спящему.
И все не отрывается мышь и сосет, сосет нежную Аннину душу.
* * * Громко кричит, но не в силах проснуться Надежда Сергеевна.
Босая, во сне вышла из дома она по холодной земле, по траве, по ничего не замечает, тихо скользит вдоль стены. Остановилась и слушает.
Голос:
— Ах, теперь так легко умереть!
Другой:
— За мгновение Божьей безумной любви так легко умереть! Ты открыла мне новое небо.
Анна:
— Не новое небо, любимый. Это небо, по которому целую жизнь тосковала, небо, где ты, небо, где Белый Христос.
Глеб:
— Белый Христос?
Но Анна молчит, и молчит, притаясь, Надежда Сергеевна, и протекают в безмолвии несколько важных, глубоких минут.
— Поцелуй еще меня, Анна, и в путь.
— Поцелуй еще меня, Глеб, я готова.
И вот взметнулись две белые птицы меж звезд.
Смотрит Надежда Сергеевна, вскрикнула громко, но не проснулась.
Смотрит: летят легко и свободно, и развеваются крылья одежд. Все выше и выше. Не две ли звезды загорелись на темном сверкающем куполе — две новых прекрасных звезды?
Воздушная звездная смерть. Шагнули вдвоем за перила, и понеслись в прозрачной и звучной осенней стихии две светлых души.
А к самым ногам Надежды Сергеевны, как два золотых, два созревших листа с дерева жизни, тихо кружась, упадали легкие, почти невесомые оболочки их душ.
Наклоняется к ним и видит: на обнаженности нежной их кожи теплеют еще ароматом незавершенной любви — золотые кресты.
