И сам Он был— Человек.
И когда Алеша мечтал, полугрезил об этом, то звон наполнял его уши — странный и благостный, а в глазах расцветали цветы, и дышали они ароматом передрассветной зари…
Кто отец твой и кто братья твои:
Он оставил отца своего и мать свою, — тех, что родили его, бросил семью свою, и вот уже много недель, шестнадцатилетний, идет он один, — вот уже пятый месяц к исходу идет. И все дальше и дальше страна вьюг и снегов, все туманнее в памяти серые краски села на холодной и темной реке, где ловил он холодную рыбу имеете с отцом своим, вместе со старшими братьями.
Другое село на пути. Все ближе оно…
Все ближе весна и юг, все сильнее и глубже улыбка небес, все заманчивей манит просторная даль.
Весна чаровала его, весна обещала, звала. Прозвенели и скрылись, играя, ручьи, земля стала влажно-упругой, а по вечерам была гладкая, матово-звонкая, и воздух синел по низинам.
Все было так непохоже на то, что на севере. И казалось ему иногда, думалось: не мечта ли, не греза ли?
Почки здесь на деревьях были огромные, сказочные, как в сладком и радостном сне, когда сознаешь полусмутным сознанием, что это лишь сон. Это были каштаны. Никогда не видал их Алеша, и так хотелось узнать, что за цветы скрываются в этих огромных, набухнувших почках… Говорили ему, что они, будто свечи — огромные, белые и розовые… Скорей бы… Скорей…
А просторная гладь все манит, все зовет… Кто отец твой и кто мать твоя? И кто братья твои? И вдруг наклонился, увидев цветы, — знакомые, нежно простые, такие нечаянные, такие радостные…
Веете же и здесь они, что там… на севере. Только там еще нет их и долго не будет, это они забежали вперед, чтобы ему на пути улыбнуться.
Это мы твон братья, это мы твои сестры. И те, что здесь, белые, пышные, ждут тебя дальше, и мы — твои, с детства знакомые… Все мы и сестры, и братья, одинаково равны перед небом, и север, и юг, и закат, и восход…
Желтые были цветочки — мать и мачеха… — еще свернуты в мягких и толсто-пушистых пеленках сочного стебля. Еще свернуты были, полуродившись, в низкой ложбинке у края дороги.
Долго, склонившись, Алеша глядел.
Первые, желтые птенчики, вы еще спите теперь под мягким пушистым покровом, там… далеко… где село над холодной рекой с холодными, мокрыми рыбами… там, где отец его, братья…
Тронуть рукой их — так захотелось… Пальцам приятна свежая голая кожица; по-детски доверчиво прилегли они к пальцам.
И, смутившись, отдаваясь безотчетному влечению, склонялся все ниже Алеша, и вот наклонился совсем, и приложился губами к тонкой, холодноватой их кожице, и взял один — тот, что поцеловал… Не поцеловал — приложился — как к иконе святой, как к Божьему чуду.
Хотелось стать на колени и безмолвно тонуть молитвенными глазами в вечереющих далях.
Слов он не знал, не умел говорить их, но музыку знал — шептало молитву в ударах своих вещее сердце.
Слов он не знал, но сладостно было очарование тихих слез.
И вот встал и быстро, легко пошел.
Сколько еще пути ему, сколько пути до заветной мечты! Сколько пути до разрешения тайных загадок!..
Но на дороге село над рекой. Близко село. Сегодня ночует он здесь.
Все ниже задумчивый, матовый вечер. Над головою — слышно — спускаются сумерки. Дрогнули ранние южные звезды.
Долго ждал над рекой перевоза Алеша. Влажный ветер скользил за рубашку; было прохладно. Свитку достал из котомки, — кутался в свитку, но долго согреться не мог.
Вез его белый, высокий старик. Такой он был важный, задумчивый; сурово смотрели глаза. Долго молчал, но потом спросил:
— Ты откуда же будешь?
Алеша сказал.
— Так… Дело хорошее. Угодное Богу. Но только далеко и хитрости всякие надо пройти. Много надо пройти до святыни. Землю турецкую надо пройти, выправить паспорт.
— Паспорт-то есть…
— Особый там паспорт… Ну, да есть еще люд православный — помогут… Это не то, что вот эти пархатые черти…
Где это — черти?
Алеша взглянул на чертей.
Их было пять человек… Ютились они по краям у парома: две женщины и трое детей — черные, бледные…
Черти?
— У… жидовье!..
Еще строже брови нахмурил старик.
Вода была темная, небо глубокое; звезды, купаясь, дрожали внизу, ныряли, как рыбки; глухо скрипел канат; плот ему «торил; смирно и робко черти ютились в углу; старик был высокий и белый, и строгий; холодно было Алеше.
