— Что он там врет — пробурчал кто-то издали пьяным и недовольным голосом. — Ежели, это, о девочках… так кому оно не известно?
— Кому не известно? А как же вы терпите? — грозно и пьяно потряс рукою Кривцов.
Рука была жилистая и испитая, с дряблой, поношенной кожей; из-под мягкой грязноватой рубашки глядела она извращенно-порочной, но пальцы были тонки и длинны, и чисты своей особенной, им присущей внутренней чистотой, почти святостью. Старик впился в эту руку глазами, — она говорила без слов.
— Как же вы терпите эту пакость?..
— Ну, что там, пакость да пакость — заладил… Дело житейское, и ничего в этом самом нет такого особенного, чтобы орать на весь на кабак… Все мы дела эти знаем чересчур хорошо! О другом о чем расскажи.
Это был бунт. Недовольный голос поддержали другие — кое-кто — неопределенным шумом и гулом.
— О другом? — возмутился Кривцов. — Да, может быть, это-то и есть первейший наш червь, что грызет, что не пускает нас к Богу? Может быть, даже гнуснее, чем власть.
— Эй, дядя, помолчал бы немножко ты, — встал из полутьмы кто-то вдруг — стихийно неоформленный, но огромный.
— Что?
— Помолчал бы, я тебе говорю…
— Как ты смеешь? Кто ты такой? — властно окрикнул Кривцов.
Загудело кругом.
— А сам кто такой? Что ты пришел сюда? Что народ смущаешь? По какому праву такие слова?
— В моих словах только правда. Возрази, если можешь. Возрази что-нибудь. Ну, говори. Не голодает народ? Не дерут народ? Не убивают людей, как скотину? Это по Божьи?
— Я и говорить с тобой не хочу! Замолчи! Жид ты, вот ты кто! Жид! И я, брат, по-свойски с тобой…
Колосс сдвинулся с места, рванулся через толпу.
— Нет… Нет… Нельзя… Как можно… в публичном месте, да чтобы драться… Сгрудились теснее вокруг.
— Пусти, говорят! Я жиду морду желаю побить. Кто мне может препятствовать в этом? Пусти!
Детина рванулся опять, но его удержали.
— А если так, так вот тебе, пархатая сволочь!
Пустая бутылка описала кривую линию в воздухе и ударилась в стену позади Кривцова, не задевши его. Он стоял бледный, белее стены, но все владел собой. Мелкой дрожью билась рука, но воля его, сдерживая, отдаляла ее от ответной бутылки. А было мгновение — мог бы пустить ее в дело.
Секунда молчания, задержавшись в воздухе дольше, чем можно, медля уйти, прошла-таки и сменилась общим буйным и напряженным волнением.
Странно: спокойная выдержка Кривцова, вместо того, чтобы их укрепить, как-то ослабила стойкость его защищавших, точно, мол, сам за себя постоит, а нападавших озлобила. Было мало сначала, но потом возросло их число. Они придвинулись ближе к столу, где стоял Кривцов.
— Он, паскуда такая, — гремел уже новый оратор, — только других обличать, только знакомую власть разносить, а сам этим, гляди, не чужие — свои следы заметает. Что он тут — ишь ты, рыцарь какой! — всех девок у нас отобьет. Как бы не так! И мы любим сладко поспать. Не одни монахи — ха-ха! А о себе что ж молчишь, черт ты эдакий Мерзавец ты, жид! Да твою жидовскую морду не только бутылкой, каблуком бы тебя, сапогами — на пол тебя, изувечить тебя. Вот тебе что следовает!..
Старик стал ногами на стул и жадными глазами смотрел на Кривцова. Тот вздрогнул, когда помянули о «девках». Опустил голову и уже не поднимал ее, все такой же бледный, как прежде.
Вдруг кто-то добрался, подлез к нему, неожиданно вырос возле стола во весь рост и, развернувшись, во всю свою мочь ударил Кривцова.
Лицо сразу окрасилось кровью и опустилось от удара еще покорней и ниже. Губы что-то беззвучно шептали.
Вскрикнули женщины.
Кто-то вступиться попробовал.
— Не трогайте их… Пусть… — махнул рукою Кривцов. И те оставили.
— Бейте еще… — тихо докончил он.
Никто не трогался с места. Примолкли все. Вдруг раздался резкий голос того человека, что бросил бутылкой.
— Что, жида стало жалко? Ах, мразь вы несчастная!
И, подойдя вплотную к Кривцову, ударил его опять прямо в лицо.
Мразь не заставила ждать себя. Плотного кучей навалились они на Кривцова и поволокли, давя и пиная ногами.
Осталась картина в глазах старика, — он словно застыл, следя за исчезающим и выплывающим снова на секунду одну лицом Кривцова.
