— Пулеметные ленты, — шутили красноармейцы, стоявшие преимущественно со все еще полулегальными мешками с мукой.
Передавали и толстыми пачками, перевязанными, верно по сотням, сероватою, грязной тесьмой. Попадались валявшиеся тридцатки и шестидесятки, никто их не поднимал.
Между рядов с револьвером и хлыстом важно ходил милиционер; он выступал, как индюк, которому зерно обеспечено, и торопиться ему решительно незачем.
Каких только возгласов не слышалось в воздухе и чем только тут не торговали!
Больше всего ребят поразила старушка и следом за ней молодец. Старушка была согнута вдвое, но голос у ней был звонкий на редкость. Медово и убедительно она выкликала:
— ВодичкиВодички! Кому угодно водички? Водички безвредной! Сама кипятила! Водички!
А следом за ней парень в поддевке. Из-за расстегнутого ворота болтался поверх ситцевой синей рубахи в полоску медный, большой, погнутый, в схватках, должно быть, крестильный крест. Лицо его хитро подмигивало, реденький ус улыбался. Этот орал во всю глотку, открыто, неприкровенно:
— А вот кому надо холодной! А вот кому надо свежей мытищинской! Сейчас из-под крана, истинный Бог!
Изредка он разнообразил, глядя по публике:
— Святой воды кому надо, товарищ? А вот кому надо крещеной воды! Сам в купель наливал, сам окунался! Аи, кому надо воды! водички! воды! Стояла жара, и оба они торговали по двести с полтиной стакан. Уткнувшись в огромное кирпичное здание с разбитыми окнами и заколоченной дверью, мальчики стали его огибать. Тут, на углу, был водоворот, и как плавучие островки, колеблемые туда и сюда, между толчков, окриков, приветствий и задираний, не чувствуя ни малейшего стеснения или просто хотя б неудобства, люди пили и ели. К услугам их было и молоко, и фруктовые воды, и булочки, и пирожки, и лепешки, и пирожные с кремом…
Те же пирожные в изобилии поглощали и сами бабы-молочницы, рукавом обтирая запенившийся на углах их губ розовый крем, а заодно захватив и толстую красную щеку, облитую потом. Мальчики тут едва протеснились, также сразу вспотев от давки, жары и от извинительной жадности, ничем не утоленной.
Но и дальше не стало просторней. Сплошною толпой, как узкий мосток, был залит тротуар. Встречные волны с трудом одна проникали в другую, кто-нибудь постоянно косо летел на мостовую. Тут были сласти: сахар кусками, ирис, подсолнухи, миндаль и какао, изюм, шоколад и конфеты в бумажках, толстый урюк. Продавцы — девчонки, старухи, мальчишки — жались у стенки, готовой обрушиться. Порой кто-нибудь из папиросников, рассеянных всюду и в самые уши зудивших, как комары, свою однотонную песню, скрывался в пролом, и к застарелой, из окон льющейся вони присоединялась, как крепкая эссенция, влитая в уксус, свежая струя густого и теплого, слишком знакомого запаха. Ленька с Никандром дело это тотчас сообразили. Один за другим юркнули туда и они. Там было мрачно и затхло, промозглая сырость их охватила. Но это нисколько не помешало им выполнить долг, и, сделав необходимое, с новою бодростью, они, облегченные, вышли снова на свет. И когда вылезали, обоим им показалось, что это Маланья.
Правда, они разглядели одни только ноги и желтую кожу на них, зашнурованную чуть не до колен, но раструбы ботинок шли столь широко, как могла на свете распространиться одна только девка Маланья. Высокий подол, как вылезали, хлестнул их по глазам, терпким и пряным, раздражающим запахом ударило в нос. Никандр чуть не схватил за подол проходившую, но в тот же момент на него натолкнулся пожилой господин, несший, откинувшись, легкий полок на груди, заставленный сплошь небольшими коробочками. Он был прилично одет и, резво и рьяно, не переставая, выкрикивал:
— Сахарин настоящий, американский! Кристалл!
Зыбкое его сооружение, от неожиданного толчка между худых колен, заколебалось, он пошатнулся, еще кого-то задел, две дамы в черных вуалях, неспешные, неприспособленные, сорвались на мостовую, крыло у одной от вуали зацепилось за гвоздь на столбе, а в шляпу, сорванную этим рывком с головы, заехала, как лошадь в ворота, толстого пирожника рыжая осанистая борода. Произошло всеобщее замешательство, во время которого Никандр получил в спину изрядный пинок, а Леньку презло щипнул кто-то за ухо. Но оба они и тому были рады, что отделались дешево.
