И, раздвинув колени, Иван Никанорыч сунул Леньку Никандру.
— Ну, иди же, не будь дураком, — сказал тот и, обратившись к хозяину, с непонятной и непривычною вежливостью добавил, почти церемонно:
— Благодарю вас, Иван Никанорыч!
Потом они вышли. Ленька чихал, кашлял и морщился, но заплакать не смел. К тому же во рту все и прошло, — было даже, пожалуй, приятно; немного пощипывало, но горячо что-то внутри пробегало. В лесу было весело, воздух был легкий, и солнце сияло между ветвей.
— Ну что ж, ты — домой? А дорогу найдешь?
— Нет, я с тобой, — сказал Ленька.
Он поднял глаза на Никандра и удивился. Тот глядел весело тоже. И только сейчас Ленька заметил, что мешок за спиною брата не был пустой, в нем что-то завернуто.
— Нет, я с тобой, — повторил уже просительно Ленька.
— Ну, а со мной, так пойдем. Только не будь дураком, я тебе уж приказывал.
— А что это там? Что тебе дяденька дал?
— А не твово ума дело. Помалкивай знай.
— А он злой или добрый?
Никандр ничего не ответил и зашагал но дороге. Может быть, он ничего и не слыхал.
Когда Катерина дошла до поворота к Алеше и увидела кустики уже желтеющей таволги, набросанные по бокам узкой тропинки, она тотчас догадалась, что это Ленька тут завтракал. У нее мелькнула надежда, что они оба пошли мимо Алеши и могли там задержаться. Она повернула на тропку, ускорила шаг. Тропинка шла, изгибаясь между стволов; молодой зеленый подсед порой застилал ей дорогу, ветви орешника, как полусбегала оврагами, били ее по лицу. Порою с пригорка открывались в просветах верхушки дерев, лежащих внизу, солнце лежало на них, и сами они, чуть поколыхиваясь, говорили душе о покое и мире. Тут бы остановиться, умерить Дыхание и тихо забыть о беспокойном, о человеческом. Но Катерина ничего не замечала вокруг, не замедляла шаги, а на против того, и вверх по откосам карабкалась, как молодая коза, гонимая звуком рогов. И в том беге как многое в ней всколыхнулось!
Разнолистная зелень лесная, мягким потоком лившаяся в широко открытые зрачки Катерины, и невнятная древесная молвь, и еще более нежная под стопами ее молвь травяная, обе ласкавшие уши, — все это мягчило и омывало, приуготовляло к чему-то… И самое беспокойство ее и тоска сделались шире. Правда, стоял и всюду мерещился ей белоголовый сынок, но сколько еще вокруг него образов всколыхнулось в душе! И это, конечно, уже от быстрых движений и от разгоряченной крови, заигравшей на бледных щеках, порою не Катерина, мать и жена, да еще и несчастная мать, а жена неудачливая, не тридцатилетняя женщина в темном платке, а цеплялась за ветки, подтягиваясь, и, безраздумно сорвав прохладный кленовый листок, прилагало его к пылавшей щеке другое совсем существо, горячий конек, подросток Катюша, где-то, казалось, навеки потерянная… а вот отыскалась — в лесах!
Как ветки, мелькали отошедшие дни и года, но и мелькая, не исчезали, а вот появились опять, как бы живя неизменно, пребывая во веки веков, отдельные и неразделимые, вовне и внутри.
Завидев Алешин шалаш, с самодельной трубою, дымившею синим дымком, Катерина остановилась, прислушалась. Ничего не было слышно, только синица пела в кустах, да на огороде за изгородью взволнованно глухо клехтала наседка, созывая цыплят. «Цыплятки-то ранние», — с внезапною материнскою нежностью подумалось о них Катерине, но тотчас и забыла.
Поляна цвела перед ней разнотканным ковром. Цветы были нежные, райские. Алые капли гвоздики, воздушные на тонких стеблях колокольчики, шелковистая дрема, похожая на ветерок, заплутавшийся между травы, ярко блиставшие, подобные белому дню, головки пупавок, раковые шейки метелками, напротив того, умерявшие свет тихой своей фиолетовостью, желтые лютики, чем-то напоминавшие пасхальные свечи в весеннюю ночь, и, наконец, у самой земли, разноцветные стайки анютиных глазок, похожих на маленьких девочек в ситцевых платьицах…
Было отчасти похоже на сказку, как если б от бури времен густою стеной безмолвного леса был отгорожен, украден от жизни кусочек ее, островок, живой и горящий, но не сгорающий, а пламенеющий тихо, как купина, в тихом своем отъединении.
