Постепенно мое зрение освоилось с особенностями здешнего освещения — я начала различать очертания стен, покрытого вонючей слизью пола и тел, продетых в две другие магические петли. Оба моих товарища по заключению оказались женщинами. Та, что ближе ко мне, была имлан- кой моих лет в лохмотьях дорогого наряда. Другая — пожилая и вроде бы моя соотечественница (ладно, пусть бывшая соотечественница, сейчас это вряд ли было важно), правда, судя по одежде, не с Лунного острова, а с континента. Этими сведениями пришлось ограничиться — обе они спали, и я не посчитала нужным их будить. Рано или поздно проснутся, тогда и расспрошу.
Спали они на какой-то невероятно грязной ветоши, и, пошарив, я обнаружила и под собой ком такого же дерьма. Огрызок сухаря в головах у старухи дал понять, что кормить меня будут, хотя скорее всего обед окажется под стать помещению. Еще через некоторое время я выяснила, что моя привязь отличается от обычной веревки на поясе лишь тем, что ее невозможно было бы развязать или порвать. Но руки и ноги мои были ничем не связаны, и я даже имела некоторую свободу передвижения — достаточную, чтобы добраться до зловонной посудины в углу, служащей отхожим местом, но слишком малую, чтобы подняться по лесенке, ведущей к люку в потолке.
В конце концов я почувствовала, что неизвестность и бесплодные размышления утомили меня до того, что не осталось сил даже на страх. Тогда я устроилась на своей подстилке так, чтобы голова оказалась на наиболее чистом и сухом месте, и провалилась в сон даже быстрее, чем рассчитывала...
Проснулась я рывком — в лицо мне ударила струя свежего морского воздуха, луч света из приоткрытого люка упал рядом с моими коленями, а затем точнехонько туда же опустилась корзина на веревке. Я еще не успела как следует продрать глаза, как имланка бросилась выгружать содержимое корзины — шесть больших сухарей, три рыбины, вроде бы вяленые, и глиняную бутыль.
— Воды бы побольше надо, — крикнула она со странной смесью заискивания и наглости. — Нас-то теперь трое — новенькая очнулась!
— Ничего, на двоих вам как раз. — Почему-то я сразу поняла, что отозвался тот самый тип с налобным шнуром. — Все равно ты старухе ничего не даешь. — С этими словами люк снова захлопнулся.
Только сейчас я осознала, как мучит меня жажда. Да и неудивительно: последний раз я пила из фляги Малабарки в первые часы шторма. Скорее достойно удивления, что лишь сейчас я ощутила эту жажду в полной мере. В общем, я тут же схватила бутыль и начала пить большими глотками, совершенно не отслеживая, сколько еще осталось, пока имланка не выхватила у меня воду.
— Все, хватит, — отрезала она. — Твоя доля уже в тебе. Это нам на день дается, так что в следующий раз будешь экономить.
Швырнув старухе ее долю сухарей и рыбы, она отпила из бутыли пару глотков и принялась за еду. Я последовала ее примеру, тихо радуясь, что рыба была практически несоленой — будь иначе, я рисковала бы совершенно обезуметь до следующей раздачи.
Закончив еду, имланка отпила еще немного и поставила бутыль с остатками воды так, чтобы старуха не могла дотянуться до нее.
— Ты действительно не собираешься делиться со старухой? — переспросила я, не очень поверив словам типа со шнуром — имланка не выглядела тварью, готовой беззастенчиво издеваться над ближними. Впрочем, я всегда знала, что не мастер читать по лицам...
— Перебьется. — Ответ имланки прозвучал с некоторой заминкой; мне показалось, что мой безупречный столичный выговор вызвал у нее легкое замешательство. — Сколько здесь торчу, никакого от нее проку: сидит в своем углу и ни слова не говорит. Зачем поить сумасшедшую?
Теперь в замешательство пришла я, и отнюдь не в легкое.
Как поступить? В первый раз я со всей ясностью осознала, что право приказывать утрачено мною бесповоротно — а никак иначе воздействовать на людей я не умела. Только логикой, но я с детства знала, что такую вот наглую силу никакой логикой не прошибешь.
— Даже животное не заслуживает таких мучений, — наконец выговорила я. — А она, даже потерявшая рассудок, все-таки человек.
Ответом мне был непристойный жест. Имланка растянулась на своих тряпках и уставилась в потолок. Прах побери, никогда не могла понять страсти этого народа к жестокости, обыденной, как еда и питье. Да, жизнь — на редкость грязная штука, и есть веши, ради которых не только убивают, но и пытают. Но как можно мучить другое существо просто так, не в воздаяние за преступление и не ради раскрытия тайны, а просто чтобы насладиться чужой болью? Этого я не то что не могла понять, но, будь моя воля, убивала бы таких на месте, одним прикосновением!
