– …против воскресенья.
Зашумело платье горничной, накрахмаленный фартук. На подносе кудрявая, черненькая, смуглая, как мулаточка, девочка внесла дымящуюся большую чашку кофе, ореховые трубочки, сливки в молочнике, сметану в вазочке, вишневое варенье. Жизель обернулась. Втянула носом воздух. Карлик кивком поблагодарил горничную, махнул кривой лапкой, отсылая ее. Сам взял поднос с завтраком, поставил на столик близ кровати.
– Садитесь, госпожа, поешьте, попейте. Господин Кирилл, вы не желаете?..
Он желал. Присев на краешек кровати, он взял ореховую трубочку, затолкал в рот целиком. Жизель подошла к кровати, хотела сесть на одеяло – он перехватил ее, силком усадил себе на колени. Взял трубочку. Поднес к ее лицу.
– Я сам покормлю тебя. Кусай!
Она осторожно, как в зверинце, укусила трубочку. Сморщилась.
– Горькая. Орех горький попался.
Козаченко тихо рассмеялся. Поцеловал ее прямо в крошках, капризно искривленный, красивый рот.
– Милая, мы живы. Помни лишь о том: мы живы. А все остальное чепуха. Горькие орехи, горькие пилюли…
– Только пули не горькие. Они сладкие на вкус, – сказала она, с силой толкнула его в грудь и встала. – Те, которыми в нас с тобой стреляли.
…………………она смутно помнит все. Зачем ей помнить. Память человеку дана не для того, чтобы наслаждаться. Память дана, чтобы мучиться. Они ехали в их машине, тогда у них еще был новенький, изящный «кадиллак», она так гордилась им, ведь это был ее личный «кадиллак», муж подарил ей его на день рожденья. Еще он подарил ей на день рожденья живого львенка. «Это вместо котенка, дорогая», – небрежно сказал он. Она визжала, хохотала, совала львенку в жарко дышащую пасть руки, прижималась носом к его мокрому носу. «Он вырастет, и я буду кататься на нем верхом», – сказала она гордо. «Он вырастет и загрызет тебя», – сказала его мать, ее свекровь, глядя на умилительную сцену холодно буравящими все и вся глазами-камушками из-под сильных плюс-очков. Были гости, много гостей, блестящее общество; она все еще не могла привыкнуть к блестящему обществу – шел уже десятый год их с Кириллом замужества, он был один из самых богатых людей России, и, как шептали ей с завистью, всего мира, у них не было детей, Кирилл наращивал капитал, как верблюд – жировые горбы, заваливал жену тряпками, подарками, шубами, жемчужными колье, алмазными серьгами, махал рукой: это все бирюльки, настоящие вклады денег – не в шубы и шапки, о нет!.. Он дошел до той ступени обогащенья, когда выгодно заниматься только нефтью и войной. Только энергоносителями и оружьем. Весь остальной бизнес уже казался ему детским садом. И Козаченко рванул вперед. Он спелся, скорешился с властью. Он стал диктовать власти свою волю. И к нему прислушивались, его слушались – в его руках стягивались нити финансовых компаний, холдингов, энергетических концернов. Он, набирая обороты, смеясь, перекачивал деньги на счета иностранных государств, памятуя о том, что Россия – страна ненадежная: сегодня белые, завтра красные, послезавтра зеленые, а потом внезапно приходит черный Сатана и пляшет на разалинах империи грозный вальс Нового Века в обнимку с железным АКМ. Все удивлялись, как он мог, по горло занятый деланьем денег и переброской то нефти, то громадных партий оружья туда-сюда по белу свету, еще и успевать заниматься женой, вывозить ее, знакомить ее с нужными людьми, хвастаться ею, заваливать ее по макушку подарками. Его подхваливали: экий Козаченко нежный муж, заботливый, как петух! Золотое зернышко все своей курочке склюнуть дает!..
Тот день… Скандал с банком, гревшимся под крылом Кирилла… Отказ Кирилла помочь… «Козаченко, ты спасаешь свою шкуру, – орали ему истошно в телефонную трубку, – но ты не спасешь себя, а погубишь!.. Сжалься!.. Опомнись!..» Он не сжалился.
Они тогда поехали в «кадиллаке» в театр; она напрочь забыла спектакль. Весь мир – театр… вся жизнь – спектакль… была охота помнить…
Было так темно, когда они вышли из театрального подъезда. Так странно темно, что она даже спросила Кирилла: а почему такая темень?.. в Москве свет отключили, что ли?.. – и он ответил ей, успокаивая: это же не военное затемненье, как во Вторую мировую, это просто экономят электроэнергию. Ах, твою проклятую энергию экономят, засмеялась на, влезая в машину. Они устроились на сиденьях, она подобрала под себя шубу – дело было зимой, в театре она сидела вся декольтированная, а на улице стоял крепкий мороз, и она укуталась в норковую шубу по уши. Воротник закрыл радужные капельки алмазных серег в мочках; нос и рот; поверх голубого пушистого меха глядели только глаза. Огромные, искусно накрашенные, яркие, сияющие. Она видела свои глаза в зеркале. Ну и глаза у моей жены, сказал ей тогда Кирилл, посмотрит – рублем подарит. «Так-таки только рублем?.. – засмеялась она весело. – А не долларом?.. Не тысячей долларов?..» Он довольно ухмыльнулся, крутанув руль. «Ты бесценна, золотая моя, – бросил он, выезжая из тьмы на покрытое инеем шоссе. – Тебя невозможно оценить. Я бы не продал тебя ни за какие деньги ни на одном из престижных аукционов мира». Тогда она сначала рассмеялась ему в ответ, а потом, помолчав, обиделась. Что это, она разве товар!.. Брось, Жизель, это муж хотел сделать тебе комплимент, а ты… Нет, нет, что-то тут не так, она чувствовала правоту его слов. Женщина всегда товар. Она всегда продается и покупается. Даже когда она сама не хочет быть проданной или купленной.
