— Поразительно!.. В самом деле, как все это поразительно!
— Мы искали в телефонной книге… Нашли несколько Бальдеров, но среди них ни одного инженера.
— Я уже потеряла всякую надежду увидеть вас.
— Я тоже.
— И вот представьте себе мое удивление, когда в один прекрасный день Ирене приходит ко мне и говорит, что можно узнать ваш адрес, справившись в редакции газеты…
— О, расскажите об этом, Ирене, это просто чудо.
— Получилось так, что к ужину в доме не оказалось хлеба. Мама послала служанку в булочную. Та принесла хлеб, я его разворачиваю и… Представьте себе мое изумление, когда я увидела ваше имя, напечатанное жирным шрифтом…
— Мне устроили этот репортаж…
— Я побледнела, газета была двухмесячной давности…
— А, значит, вы не читали статью, когда она вышла…
— Нет… Газета была за март, а сейчас май…
— Поразительно…
Вмешалась Зулема:
— На другой день бедняжка вне себя от волнения пришла ко мне с этой статьей. Я подумала и решила, что она права — в редакции должны знать ваш адрес…
— Конечно… конечно…
— Я обращалась туда три раза. Первый раз мне сказали, что не знают, потом мне ответил кто-то другой и сказал, чтобы мы позвонили на следующий день и наконец… Как видите, мы встретились…
Они умолкли, заново переживая эти события, потом беседа возобновилась, еще более оживленная.
Бальдер, позабыв о своей роли и словно опьянев от восторга, болтал без умолку. Теперь его в какие-то минуты можно было принять за человека циничного, немного ветреного, и Ирене тотчас составила о нем именно такое мнение. Но Бальдер заметил, что хористка наблюдает за ним и что за ее легкомысленной болтовней прячется нечто твердое, своего рода бездумная жестокость, способность сказать разнежившемуся собеседнику: «А мне-то какое дело?»
Желая показать себя Бальдеру значительной личностью, она логические рассуждения перемежала сентиментальными глупостями: что он думает о Родольфо Валентино? Она уверена, что он жив и путешествует инкогнито по Южной Америке, ей даже показалось, что однажды она встретила его фланирующим по улицам Тигре.
Она, несомненно, была со странностями и явно не получила достаточного воспитания. Пока Зулема молола вздор, Бальдер невольно спрашивал себя: «Как это мать Ирене позволяет дочери дружить с такой пустышкой?»
Он был несправедлив в своей оценке. Зулема, плененная его мнимым простодушием, изливалась перед ним, принимая его за художника, то есть человека, свободного от буржуазных предрассудков. Она «верила в одухотворенную любовь». Бальдер тоже верил в одухотворенную любовь, но ему казалось смешным, что замужняя женщина обращает в наивные глупости такие чувства, которые свойственны лишь душам болезненным, терзаемым внутренними противоречиями. Зулема в порыве словоохотливости восклицала: «О искусство, о красота!», но для Бальдера, очень серьезно относившегося к искусству и красоте, слова ее были пустым звуком. К тому же она немного фальшивила. Играла комедию, чтобы пустить пыль в глаза человеку, который любит ее подругу. Бальдер, привыкший безошибочно оценивать людей с первого взгляда, смотрел на Зулему как на куклу, в которой для него секретов нет. А всякий настоящий игрок, каким бы коварным он ни был, из самолюбия всегда предпочитает иметь дело с достойным соперником. Нет смысла изучать бесконечно малые величины, чтобы уметь ответить на вопрос, сколько будет дважды два.
Его занимала одна только Ирене. Она молчала. Упрямо продолжала смотреть на Бальдера, и ее зеленоватые глаза по временам вспыхивали насмешливым огнем, будто про себя она думала: «Ничего, говорите себе… говорите… Я вижу глубже, чем вы думаете».
Ее взгляд беспокоил, преследовал Бальдера. Он видел, что она не отводит от него взгляда, и язык у него развязывался еще больше. Но в то же время он размышлял: «Эта девчонка, кажется, себе на уме. Надо будет поговорить с ней наедине. Где она только раскопала такую подругу? Порой мне кажется, что она смеется надо мной. Слушает, но ее мало что интересует из того, о чем мы говорим. Почему она молчит?»
— Нам нужно сойти в Бельграно, у нас там дела, — сказала Зулема.
— Нам нужно навестить одно семейство, — добавила Ирене.
