Словно дуновение ветра, бурные, короткие вздохи всколыхнули его грудь. Он замолк.
За длинным столом разговаривали. Пятнадцатилетний Ясек, дурачась, поддразнивал бабку, уверяя, что она под шумок выпила вторую рюмку водки, а старуха била себя кулаком в грудь и кричала:
— Брешешь, как пес! Чтоб меня холера взяла, коли я выпила!
Бондарь что-то говорил жене, отодвигавшей от стены прялку. Еленка звонко хохотала, слушая, как спорят Ясек с бабкой. Только с одних губ, неторопливо попыхивавших коротенькой трубочкой, не слетело ни слова, и лишь одни глаза, запрятанные под седыми нависшими бровями, пристально и зорко вглядывались сквозь прозрачный дым в стоявшего у печки человека.
Вдруг, перекрывая гомон и смех, раздался громкий, молодой, уверенно звучавший голос Алексея. Привалясь боком к столу, он широко расселся на лавке и, непроизвольно, но как всегда горделиво подняв голову, крикнул гостю:
— А про Бонка вы ничего не слыхали, бродя по свету, а?
Все умолкли, с любопытством ожидая ответа, но и незнакомец добрые полминуты молчал. Потом спокойно ответил:
— Как не слыхать? Слыхал. Сейчас все только о нем и говорят.
И, помолчав, прибавил:
— Что, может, неверно? Может, не о Бонке сейчас все говорят?
И он снова громко засмеялся.
— Да говорят, не дай бог никому, чтоб такое про него говорили! — воскликнул молодой крестьянин. — А как вы думаете: поймают его или не поймают?
— Может, поймают, а может, и не поймают… — вяло ответил гость.
— Вот бы хорошо, кабы поймали, а то писарь говорил, если, упаси бог, его не поймают, всем беда будет… разбой, говорит, будет, грабежи будут, так и так, говорит, будет… Ежели, говорит, такого шельмеца оставить на воле, мало ли он еще беды натворит…
— Черт его поймает, коли он такой хитрый, — крикнул бондарь, оживившийся после второй рюмки, — два раза уже прохвост убегал, так и теперь сбежит…
— Больше всего мне охота знать, как он тогда, десять лет назад, из острога бежал. Я ведь не раз и не два раза в городе бывал и видел этот острог… Стены такие — о господи! И везде солдаты со штыками… это птицей надо быть, а не человеком, чтобы улететь оттуда… А он улетел… Чтоб его… до чего хитер! Зубами он, что ли, стену прогрыз?
— Ну, нет, — коротко ответил прохожий.
— А как же? Хоть бы он и распилил железную решетку, так не мог же он выскочить из окна… с такой высоты… грохнулся бы с третьего этажа на камни — и сразу душа вон…
Человек, стоявший у печки, не разнимая заложенных за спину рук, с непринужденным видом покачивался, легонько переступая с ноги на ногу. Это покачивание чем-то напоминало городского модника. Прохожий смотрел сверху вниз на развалившегося за столом молодого крестьянина.
— А Бонк и не выскочил из окна, а вылетел… — насмешливо проговорил он.
— Разве что черт ему крылья пристегнул, — вскинулся бондарь.
— Да он не на крыльях вылетел…
— Может, как ведьма, на помеле… — пошутил Алексей.
Женщины и Ясек дружно засмеялись.
— На зонтике, — сказал гость.
Все смолкли. Незнакомец теперь еще развязней покачивался у печки, сверху вниз поглядывая на хозяев.
Вероятно, так фанфаронят уличные хлыщи, похваляясь перед посетителями кабака своей светскостью.
— Пустое! — продолжал он. — Это кто не понимает, думает: чудо, а для человека с понятием — пустое дело! Вот он что сделал, Бонк, когда бежал из острога…
Прохожий взял свою палку, которую поставил было у печки, и, жестикулируя ею, стал объяснять:
— Взял он зонт, большой зонт, раскрыл его, повернул книзу, вот так, и вместе с зонтом, вот так, прыг в окно… Без зонта он полетел бы ко всем чертям и свернул бы себе шею… а с зонтом шибко лететь ему не давал ветер, он и спускался помаленьку, помаленьку, пока не спустился на землю… только растянулся на мостовой да нос расквасил о камень… Кровь так и хлынула из носу, и словно все кости затрещали, но это что! Вскочил он и давай бог ноги — айда куда глаза глядят! Три года его потом искали… зонт-то нашли возле острога, а его три года проискали зря… ха-ха-ха-ха!
Рассказывая об этом, он весь просиял, его длинное костлявое лицо засветилось искренним, почти детским весельем. Он выглядел, как мальчишка, который, радостно смеясь, рассказывает с задорным лукавством о своих невинных проказах.
