Зван уставился в пол и смолк.
Я никогда не видел, чтобы Зван ревел, это было на него не похоже, вот я — это да, я пореветь люблю.
— Я не спал полночи, — продолжал Зван, — а когда наконец заснул, мне приснилась эта девочка; господи, какая она была тихая и милая, обалдеть. После того дня я ее больше не встречал.
Мы с Бет спокойно выслушали рассказ Звана.
В конце концов Бет нарушила молчание:
— Ты стал говорить, как уличный мальчишка, Пим, от кого ты этому научился?
Я радостно засмеялся.
— Я ее больше никогда не увижу, — сказал Зван. — Но она где-то же должна быть. Удивительно.
— Что удивительно? — спросил я.
— Что она где-то есть, и ей тоже лет десять, и она наверняка поправилась, и живет, наверное, у тети, которая не погибла во время войны, а может быть, и у мамы с папой — всяко бывает.
Зван улыбнулся.
— На свете столько людей, — сказал он, — а знакомишься только с немногими. На свете столько девочек, в которых можно влюбиться, но с которыми тебе так и не придется встретиться.
— Самая симпатичная девочка, — сказал я, — сейчас находится на другом конце света и, может быть, говорит сейчас своей сестренке: самый симпатичный мальчик находится сейчас на другом конце света.
— «Самый симпатичный мальчик», — сказала Бет, — что это за кошмарик?
— А что ты знаешь о мальчиках?
— Я о вас все знаю, — сказала Бет. — Ты ко мне неравнодушен, Томми.
— Вовсе и неправда, — возмутился я. — Это Зван тебе наврал? Я скорее буду неравнодушен к обезьяне.
— Это же я просто тебя дразню, Томми, — сказала Бет, — не принимай всерьез.
— Можешь меня дразнить, — сказал я сердито, — но я сыт по горло этой вашей трепотней про девочек, идите вы к черту, у меня нет никаких историй, я ничего не буду рассказывать, вы только смеетесь.
— Ба-атюшки, — сказала Бет.
Оттого что мне было самого себя очень жалко, я встал, сделал вид, будто хочу врезать Звану, легонько толкнул Бет в бок и вылетел из комнаты; я взбежал по лестнице и почему-то зашел в комнату к Бет, не понимаю почему — наверное, хотел посидеть-пореветь в одиночестве.
В комнате у Бет было не совсем темно и не совсем холодно. Электрическая печка была включена на одно деление, при слабом свете я видел стол с фотокарточками.
Реветь мне расхотелось. Я глубоко вздохнул и сел по-турецки на пол.
Я не имел права сидеть здесь на полу.
Это наверняка плохо кончится.
Сейчас придет Бет и оттаскает меня за волосы и отругает.
Бет со Званом спокойно вошли в комнату.
Бет подошла к столу, чиркнула спичкой и зажгла две свечи.
Оба сели на пол неподалеку от меня.
Бет не сердилась. Для нее я уже тоже перестал быть просто мальчиком с улицы.
При свечах я мог разглядеть фотокарточки, сейчас они были не такими скучными, как фотокарточки при дневном свете, которые всегда одни и те же и никогда-никогда не меняются.
— Привет, Томми! — сказала Бет.
Зван скорчил мне смешную рожу.
Они хотели меня развеселить.
— Через несколько месяцев вернется твой папа, Томми, — сказала Бет. — Ты тогда сможешь рассказать ему отличные истории.
Какое-то время я смотрел на фотокарточки. При колеблющемся свете казалось, что все эти дяденьки и тетеньки смотрят на меня и уж точно не умерли.
Зван с Бет сидели спиной к столу — они были из той же оперы, что и фотокарточки.
Я имел право сидеть здесь на полу.
Когда тебя отовсюду гонят и даже не придумать, откуда еще прогонят, то здорово, что здесь такого не случится.
Я был из той же оперы, что Бет со Званом. Значит, я был из той же оперы, что и фотокарточки. Но я не мог им этого рассказать. Это было только для меня. У меня так много всего, что только для меня, прямо голова от этого пухнет.
— Вот мы все тут и сидим, — сказала Бет.
— Да, вот и сидим, — сказал Зван.
— Моя комната, — сказала Бет, — ваша комната.
Я засмущался и стал вглядываться в старую лампу над головой. Она не горела, и цветное стекло абажура пошло трещинами, — лампа была, наверное, старше, чем мы все вместе взятые.
— «Здрасьте», — сказала лампа, «Бонжур», — сказал абажур.
По их лицам я увидел, что они стараются посмеяться вместе со мной.
Я поднял с пола пушинку, положил себе на ладонь и дунул в сторону Бет.
