— Господин Зван, вы глубоко презираете своих взрослых ближних, не правда ли? — сказал он.
— Я не понимаю, о чем вы, учитель, — сказал Зван. — Разрешите мне спокойно встать в угол? А то я из-за этого нервничаю.
— Ах, господин Зван, — сказал учитель, — как жалостно это звучит, я вот-вот расплачусь. И отчего же вы нервничаете?
— Оттого что вы обращаетесь ко мне на «вы».
— Разве?
— Да, учитель.
— Как невежливо с моей стороны. Возможно, я обращаюсь к вам на «вы», потому что вы ведете себя не по-детски, господин Зван. Вообще-то я вас терпеть не могу, надеюсь, это вас не смущает?
— Нет, учитель.
Я уже перестал что-либо понимать.
— Это все неправда, — сказал я, — я сам придумал пересесть, так что мне и в углу стоять.
Учитель большими шагами вернулся к своему столу, в бешенстве обернулся, указал рукой на Звана и гаркнул:
— Марш в угол, бледная немочь, спиной к классу, носом в стену и не шевелиться!
Зван вздохнул с облегчением, вылез из-за парты и пошел в угол. Миг спустя он уже послушно стоял в углу.
— А ты, Врей, живо на место! Свое собственное!
На самом деле это я должен был стоять в углу. Если Звану зададут переписывать тысячу строк, то это сделаю я. Во всяком случае, половину.
Когда я сел на свое прежнее место, учитель так нестерпимо заскрипел мелом по доске, что я зажал себе уши пальцами.
Вынув пальцы из ушей, я услышал за собой шепот Олли Вилдемана:
— Тоже мне умник, связался с евреем… Вот доберемся мы до тебя!
В субботу ближе к вечеру, пока мы со Званом после школы бродили по городу и человек в генеральской форме не впустил нас в кафе «Хек», так что я не смог угостить Звана на свои денежки лимонадом с «Наполеоном», и мы за неимением лучшего купили у китайца в «Синеаке» липких конфет, от которых болели зубы, но было вкусно, и два раза посмотрели синеаковскую кинопрограмму, потому что нам понравился мультфильм, и мы оба втюхались в светловолосую певицу, исполнявшую игривые песенки в сопровождении эстрадного оркестра со множеством трубачей, — тетя Фи поскользнулась на набережной Йозефа Израэлса и вывихнула лодыжку.
В воскресенье утром тетя Фи сидела у печки на кресле с жесткими пружинами, ее лодыжка была обмотана большой влажной повязкой, под ногой стояла деревянная скамеечка с подушечкой, а белая ступня была очень белая и вся в кровоподтеках, эта ступня казалась намного больше, чем обычно. Я побоялся сесть рядом с печкой.
Тетя Фи спала.
Я ковырял в носу.
Нога не спала и смотрела на меня с упреком.
В комнату тихонько прокрался дядя Фред и со вспышкой сфотографировал ногу.
От яркого света тетя Фи проснулась.
Дядя Фред убежал в коридор.
Я подумал: о боже, скоро нога тети Фи тоже будет висеть на стене.
Она заметила меня и приветливо улыбнулась. Возможно, она вообще не спала.
— Повязка слишком сильно сдавливает лодыжку, — пожаловалась она. — Смотри, пальцы прямо посинели.
— Какой ужас, тетя Фи.
— Знаешь, малыш, — сказала она, — я там сидела на земле и чувствовала, как распухает нога. Вокруг меня собрались люди, и я говорила им очень вежливо: «Люди, я совсем не могу идти». Хочешь верь, хочешь нет, малыш, никто и пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь, они смотрели потухшими глазами, потому что я была им неинтересна, ведь я не кричала от боли. К счастью, мимо проезжал Хейн со своей велотележкой, он поднял меня, как будто я четырехлетняя малявка, посадил к себе в тележку и по всем колдобинам привез сюда. До сих пор чувствую свой копчик. Но где же Фред?
Я подумал про Хейна. Двухметровый великан. Он дни напролет ездил по городу на велотележке, подаренной ему отцом — ворчливым человеком малюсенького роста, велосипедных дел мастером. На колеса велотележки надеты массивные резиновые шины, так что о приближении Хейна всегда слышно издалека. Он собирает на улицах все, что находит полезного, все, что, по его мнению, люди выбросили, хотя это не всегда так: иногда он прихватывает помойный бачок, детскую коляску или свернутый половик у двери дома, в таких случаях за ним с руганью гоняется его маломерка-отец, а он испуганно кричит, что не хочет, чтобы его били; по-моему, у него не все шарики на месте.
