Дурасников припадок самоистязания не поддержал. Что здесь, балет, солисты, лебеди всякие? Природа им не красоваться предназначила, а лежать каменными плитами в основании государства, фундаментом служить, ценимым единственно прочностью, неподвижностью, неразрушаемостью...
Филипп на рысях, мелко перебирая ножонками, вернулся к столу, плюхнулся в кресло, уверил еще раз с полной ответственностью, что проделки Апраксина избиением в сквере завершатся. Теллигэнция! Запуганы, пропитаны податливостью насквозь, с головы до пят; страх, навроде костыля в палец толщиной, вколоченного в деревянный брус, клещами не вырвешь. Посмотришь, правдолюбец уймется. Гарантию даю. Потому нашего брата косорылого власть вершить и назначают - нет у нас шараханий, нет лишних размышлизмов, сказано-велено, под козырек и выполняй, не рассусоливай. Часто поражаюсь, вот люди умственные, тонкие, набитые премудростью, а не поверку - дети, твори с ними, что хочешь, обмануть - пара пустяков, припугнуть и того проще, хлипкость во всем, ломаются в миг, хотя, конечно, встречаются кремни, но... редко, скорее среди нашего брата властевершителя.
Дурасникова совершенно не интересовали рассуждения Филиппа, приближалась суббота: баня, встреча с подругой Наташки Дрын, обдавало ожиданием чудесного. Господи, хоть бы меня кто приласкал, нельзя же только: достань, подсоби, выручи? Все купают в приветливых улыбках, щерятся, будто любят Дурасникова и добра желают, а на поверку? Заглазно, если уверены, что не дойдет до его ушей, льют помои, не остановишь!
Дурасников приготовился, что после экзекуции любопытствующего Апраксина, проведенной силами воинства Филиппа, тот непременно огуляет прошением, озадачит трудно выполнимым, баш на баш, Филипп промашки не даст, не так воспитан, вышколен десятилетиями кабинетных игр: за так, за спасибо только птички поют, да бабочки с цветка на цветок порхают.
Филипп не подвел, не разочаровал: то есть не обманул ожиданий зампреда, подгадал к самому прощанию, припомнив связи Дурасникова с мебельщиками, потупившись, попросил два гарнитура импортных, а кухни так даже три. Дурасникова затрясло, виду не подал, не сказал ни да ни нет, пусть мается. Думает, все так просто? Гвоздь достать, и то приложить руку надо, пусть каплю кровушки, а попортить, а тут чуть не пять фургонов, набитых мебелями под завязку, спроворь. Не слабо!
- Не слабо, - подытожил Дурасников, выходя из кабинета.
Филипп играл святую простоту.
- Что не слабо?
Дурасников не ответил, прикрыл дверь: медленно - сто раз внушал себе не частить шаг - поплыл по ковровой дорожке, кивая встречным, ужасающимся тяжести ноши, возложенной на плечи зампреда.
Васька Помреж замер посреди спальни, редкое зрелище открылось: Эм Эм Почуваев, обернутый в одеяло, как римский проконсул в тунику, храпел на широченной кровати, притиснув к бокам двух девиц, первую и вторую, брюнетку и блондинку, девки жались к Почуваеву, пышущему жаром и, как видно, стащившему общее одеяло на себя, использовавшему пододеяльник с пуховиком исключительно в собственных нуждах. На трюмо черного дерева с резными ножками давно истекли грязью с подошв две пары женских сапог, отражаясь в трех зеркалах обувным прилавком. Помреж оперся о косяк, вчерашнее представало смутно, едва прорывалось сквозь пелену, виски ломило. Обнаженные женские тела вызывали раздражение, на старинной лампе датского фарфора - лиловые ирисы с бледно-зелеными листьями - болтались ажурные колготки. На лбу Почуваева, вместо намоченного платка - дурно что ли отставнику стало среди ночи? - лежали кружевные трусики.
Помреж пожалел, что порвал с кино, сцена аховая, сними, ни в жизнь не поверят, зашипят: накрутил, притянуто за уши, шито белыми нитками. У второй по брюху ниже пупка краснел шрам. Кесарево, что ли? Черт их знает! Помреж ухватил с трюмо недопитую бутылку пива и только тут припомнил, что направлялся в кухню, побаловаться пивком из холодильника. Почуваев выдал храповую руладу, начал низко и вдруг взвился, почти окатив визгом и задрожал, прижимая девок. Спали мертво, что им храп. Помреж юркнул в кухню, со стола сыпанули тараканы. Как ни изводи мразь - без толку, дом заражен, хлорофоса перевел цистерну, проклятые только усищами шевелят. Помреж запахнул полу халата, скривился, гневно глянул на загаженный стол. Не могли убрать, твари! Чужое! Плевать! Нажрались, надрались, Почуваева на грех раскололи, только вот как и когда? Не вспоминалось. Достал из тумбочки пластиковый пакет, сгреб со стола огрызки, куски хлеба, полупочатые консервные банки, вытряхнул недоеденное с тарелок, и даже бутылку водки с содержимым на донце приговорил, зажал шуршавшую горловину пакета, перевязал веревкой и спустил в мусоропровод.
