- Я не пьян, - тихо, поражаясь слабости собственного голоса и сухости во рту, выдавил Апраксин.
В глазах милиционеров плясали бешенные искры. Апраксин вмиг прозрел: конечно, не докажешь, никто не поверит, но он-то видел, готов был поклясться - двое первых и двое вторых знали друг-друга, и вторые явились не случайно, их навели, они же теперь все с передатчиками.
Злоба всегда придавала Апраксину силу, сейчас мерзавцы его врасплох не застанут, отпрыгнул в сторону, успел ухватить обломок кирпича, замер, расставив ноги.
- Камень брось, придурок! - властный голос вибрировал от негодования.
Я? С камнем нападаю на представителей закона? В форме, при исполнении? Да они в порошок меня сотрут.
Камень выскользнул из липкой ладони.
Пробежали двое пэтэушников, офицер с портфелем, не оглядываясь, важно прошествовал к остановке, пугливо прошмыгнул старик с сивыми патлами: никто не замедлил шаг, не приостановился - обычное дело, милиция и пьяница выясняют отношения.
Бежать к остановке, к свету, к людям не доставало сил. Ломило шею, на белом шарфе пятнами темнела кровь.
- Что пил?
Отвечать не стал, сжал кулаки, в правом ключи с длинными бородками, в случае нападения не спустит. Редкие прохожие не проявляли ни малейшего интереса. Убьют среди бела дня и... никто ничего. Страшно живем. Апраксин попытался всмотреться в лица обидчиков, запомнить, впитать черты: чуть раскосые глаза, выдающиеся скулы - у одного, кажется, жиденькие усики, прыщавые щеки с желтоватой кожей - у другого.
Двое, как по команде, будто прознав намерения задиристого мужика, отступили в темноту.
- Что пил? - вторично вопрос звучал примирительнее.
- Я не пьян, - громко возразил Апраксин, успев испугаться, что едва не сорвался на крик.
- Дойдете домой или проводить? - участие в его судьбе определенно нарастало с каждой уходящей секундой. Апраксин не знал и не мог знать, что долгие годы Филипп-правоохранитель пребывал в уверенности: действенны меры всегда дозированные и постепенно суровеющие. Подчиненных воспитывал согласно своим убеждениям и опыту.
Апраксин повернулся и зашагал к дому, за страх себя ненавидел, ожидание удара по затылку прошло только у дома, дверь подъезда, облезшая, давно не знавшая ни шкурки, ни лака, пропустила в затхлое пространство перед лифтом, на панцирной сетке шахты добрый десяток табличек извещал, сколько важных людей несет ответственность за этот лифт, и как много правил надо вызубрить, чтобы подняться с низу вверх, не нарушая принятый порядок.
Еще в коридоре, не успев раздеться, услышал звонок телефона, поднял трубку и сразу очутился в сквере с окровавленным лицом в снегу.
- Оставь Пачкуна, сучий потрох!
Ни тогда, ни сейчас фамилия эта ничего не говорила.
Дурасников ссутулился в кабинете Филиппа-правоохранителя, выслушивая пугающие неопределенностью последствий подробности случившегося в сквере. Филипп, развалясь, не скрывая гордости за содеянное, смаковал детали. Дурасникова подмывало крикнуть: хватит травить, все понял, чего размазывать кашу по столу? Но чувство самосохранения подсказывало: перебивать Филиппа недальновидно, нельзя лишать человека редких минут осознания собственного всесилия.
В кабинет заглянул сотрудник - владелец квартиры у Речного вокзала. Филипп поманил тощего майора с мордочкой хорька и, рассчитывая впечатлить Дурасникова, пусть знает, как он крут с мелюзгой, хлестнул обидным:
- Относительно вчерашнего... дурак ты, мать твою, сорвать меня из-за пустяка, как дети малые, - тут уж точно обращался к зампреду, - ничего не смыслят, только ханку жрать, да баб тискать и то с опаской. Перевелся мужик на рассейских просторах, мелкотравчат, пуглив, вон глянь, дрожит, щенячим хвостом перед миской жратвы мотается, - Филипп расхохотался своим мыслям - а где ж, спрашиваю я, достоинство советского человека? Где, мать твою? - Брезгливым жестом отпустил хорька, поведал Дурасникову, что суть бед наших в том, что извели под корень породу людскую, самых-самых вытаптывали, нечисть превозносили, вот и накося, гибрид завальный, дворняжечий, не заставил себя ждать. Филипп даже себя не пощадил, рванулся с кресла, заковылял, выкатив пузо, на кривых ножках по блестящему полу, признался Дурасникову, что не может без содрогания смотреть на себя в зеркало: пузырь, да и только! Нет, ты только взгляни: ноги короткие, рыло косое, масть рыжая, преподлейшая, начальствую над дерьмом и дерьмо же усмиряю.
