— Да, возьми недельки две-три, — неловко подтвердил Пуговичкин, — а захочешь — так и месяц. Расслабься, поезжай на природу, классиков перечитай…
— А если я не хочу расслабляться? — без эмоций спросил Суханов. Обо мне не тревожься, поживу у друзей. — Это чья же идея? Твоя? Овсеева?
— Да, моя, и Овсеева тоже, — торопливо ответил Пуговичкин. — То есть, как тебе сказать, на самом деле… Ладно, слушай, я не должен был ничего говорить, но, черт побери, мы с тобой свои люди, Толя. Сегодня утром позвонил мне Михаил Бурыкин — ну, ты его знаешь, из министерства, не последний человек — и по секрету сказал… уж не знаю, кто эти слухи распускает, и я, естественно, постарался его разубедить, но… короче говоря, он считает, что ты вроде как… э-э… малость нездоров. Как-то… на взводе, что ли, понимаешь? Сказал, что «Искусство мира» только выиграет, если немного от тебя отдохнет, а еще… даже неудобно говорить, но вроде бы министр с ним солидарен. Пойми, это временно, исключительно по собственному желанию, пока они рассматривают твой вопрос…
— То есть меня снимают, — медленно выговорил Суханов. — Значит, не зря он старался.
— Бурыкин? Разве у тебя с ним были конфликты?
— Да не Бурыкин; Бурыкин — пешка. Есть у меня один мнимый родственник… — Суханов сделал выдох, помолчал и сказал не своим, внезапно затрясшимся голосом: — Но это не имеет значения. Все равно мне противно этим заниматься. Всегда было противно. Копаться в чужих текстах, как в грязном белье, вымарывать любое упоминание Бога, где только можно, а где нельзя — там исправлять прописную букву на строчную, вынюхивать, не затесалась ли где фамилия запрещенного художника, по поводу и без повода вставлять цитаты из Ленина — с души воротит! Родные дети уважать не будут, понимаешь? Или твои дети все еще тебя уважают, Сережа?
Лист бумаги дрогнул у него в руке. Надеюсь, тебе сегодня получше. Гришка — такой… Несколько слов было вычеркнуто. Прости, если обидела, но, думаю, все к этому шло. Такие у меня друзья, так я живу и не стыжусь этого, хотя тебе, наверное, за меня стыдно. Мы с тобой очень разные, папа. Хочу верить, ты знаешь, что я тебя люблю, но, как я за последнее время убедилась, любовь ничего не решает, ровным счетом ничего. Наоборот, от нее одни неприятности. Ксения. P. S. Сообщу маме, как со мной связаться.
После долгого сконфуженного молчания Пуговичкин забормотал, что со временем все образуется, что его, Суханова, вне всякого сомнения, скоро позовут обратно — естественно, позовут, как же иначе, ведь он столько сделал для журнала…
— Да не важно все это, — оборвал Суханов и сложил записку. Он переждал, чтобы голос не перехватывало от рыданий, и спросил: — На рыбалку-то удачно съездил? Поймал что-нибудь?
Весь оставшийся день он бродил по своему опустевшему королевству, словно призрак самого себя, прежнего. Должность потерял, сына потерял, дочку потерял, твердил он, и голос его скользил вверх и вниз по шкале безысходности, от еле слышного шепота до яростного крика, сопровождаемого ударом кулака в стену. О должности он больше не думал, но его дети — дети, которых он недопонял, которых не наставил на верный путь, — его долг, его наказание… Ему невыносима была мысль о собственной слепоте — все эти годы он так гордился Василием, сладкоречивым мальчиком с холодными глазами, и так осуждал Ксению за ее колкости и незрелые декадентски-мрачные стихи; между тем Василий унаследовал от него все самое плохое, а Ксения — все самое хорошее, но он не остановил сына и не помог дочке, а сейчас было уже слишком поздно, поскольку дети ушли от него так далеко, что ему их было не догнать. Он потерпел крах — упустил их обоих.
А потом на него навалилась усталость, усталость неимоверная, от бремени прошлой и настоящей вины, и теперь он желал лишь одного: собрать все свои бесчисленные поражения, свою несостоятельность как искусствоведа, как отца — и на этом перечень неудач не кончался, — да, собрать их все воедино и принести Нине и, бросив их к ее ногам, ей на суд, просить о милости, просить об отпущении грехов… Сейчас, как никогда ранее, она была нужна ему рядом. Неслушающимися руками, то и дело попадая пальцами мимо нужных цифр, он набрал номер дачного телефона, услышал ненавистный сигнал «занято», повременил минуту-другую, набрал снова. На этот раз, затаив дыхание, он вслушивался в удаленное дребезжанье протяжных гудков. Никто не отвечал.
