И в этот сладостный миг осознания все неприятности минувшего вечера показались вдруг Суханову абсолютными пустяками и даже эпизод с Белкиным потерял всякое значение. Биение черных крыльев в его сердце остановилось. Что и говорить, все ясно как день, яйца выеденного не стоит. Разумеется, Лев явился с единственной целью: его унизить — его, Суханова, который столь многого добился в жизни! Именно так: надумал похвалиться своими достижениями, а достижений-то — ровно ноль, какая-то жалкая, опоздавшая на целую жизнь выставка, которой грош цена. Посмеиваясь, Суханов вытащил из кармана пригласительный билет. Набухшая глянцевая бумага заскользила под пальцами и поддалась не сразу, но он все же сумел разорвать ее вдоль, потом еще раз и еще… Обрывки он бросил через парапет и, глядя, как они кружатся все ниже и ниже, все ближе к свинцовой воде, испытал необыкновенное умиротворение. Один клочок, потрепыхавшись в воздухе, приземлился на перилах; Суханов различил три яркие буквы: голубую, синюю и фиолетовую — самый хвост радуги. Мгновение смотрел он на буквы, прищурив глаза, потом пожал плечами и ловким щелчком послал их в темную, мерцающую бездну.
Дальнейшее происходило с волшебной легкостью сна. Чуть только он повернулся, как с ним поравнялось такси, приветливо подмигивая зеленым огоньком и тормозя, хотя он даже не успел поднять руку, — и вот, привычно расположившись на заднем сиденье, он уже подавался вперед, чтобы назвать адрес.
Побывав на волосок от смерти, он теперь несказанно умилялся всему: и нарастающему мельканию освещенных витрин за окном, и этому автомобилю, где по какой-то неведомой причине пахло фиалками, и таксисту, которого не удавалось как следует разглядеть и чьи старомодные очки и смешная бородка цвета соломы то и дело прыгали в зеркале, и — более всего — упрямству этого чудака, всерьез уверявшего, что такой улицы не существует.
— Улица Белинского? — восклицал он. — Вы уж мне поверьте, товарищ, я Москву знаю как свои пять пальцев. — С этими словами он всякий раз отрывал ладонь от руля и шевелил хрупкими, почти детскими пальцами. — В районе Третьяковки такой улицы нет.
— Уверяю вас, есть, — добродушно повторял Суханов. — Я там живу двенадцать лет — уж, наверное, знаю.
На минуту-другую таксист умолкал, а потом снова заводил свое, и отражение его бородки все так же возбужденно дергалось в автомобильной темноте, стремительно летящей вслед темноте улиц.
— Как скажете, товарищ. Хотите, чтоб я вас доставил в несуществующее место, — пожалуйста. Кто я такой, чтоб вас отговаривать? Мое дело — возить пассажиров, а пассажиры сплошь и рядом сами не знают, куда им нужно, но я не спорю, мое дело сторона, я…
— Здесь налево, — перебил Суханов. — Серое здание с правой стороны, видите?
— Вижу, вижу! — возликовал шофер. — Так я и знал! Какая ж это улица Белинского? Это Воскресенский проезд. Вот я сейчас сдам назад, а вы табличку прочтете. Держитесь.
Суханов снисходительно улыбнулся. Взвизгнули тормоза. Квадратные буквы, как и следовало ожидать, сообщали черным по белому: «Улица Белинского». После недолгой паузы в сумраке раздался протяжный, скорбный вздох.
— Глазам своим не верю! — запричитал таксист. — Даже тут переименовали! Старое-то название куда как лучше было… Вы уж не судите строго. Верите, нет, я карту города досконально изучил: каждую улицу, каждый перекресток, все, только карта моя слегка устарела — отпечатана еще до революции, вот и случаются иногда казусы.
— И часто с вами такое бывает? — невинно поинтересовался Суханов.
Шофер едва не плакал.
— Чуть не каждый раз, — признался он трагическим шепотом.
Сумасшедший, да и только, решил Суханов и вынул из бумажника десятирублевую купюру.
— На сдачу купите себе новую карту, — великодушно предложил он и, посмеиваясь, выбрался из машины, поймав напоследок в зеркале заключительный блик очков и прощальный взмах желтой бороды на невидимом подбородке.
Нина стояла на свету в проеме дверей, барабаня пальцами по косяку; лицо ее было бледным и усталым.
— Я видела в окно, как ты на такси подъехал, — сказала она. — Я уже беспокоиться начала: Ксения с Василием больше часа назад вернулись… Но ты же насквозь промок!
