И вот, нежданно-негаданно, словно по волшебству, этот день наступил — в конце особенно трудного месяца трудного года, вскоре после Нининого тридцатилетия.
Нина по-прежнему старалась казаться — не только ради меня, но и ради себя, — той же самой девушкой, которая в пятьдесят седьмом ушла из дома, порвала с отцом и отказалась от прежней жизни, чтобы надеть белое платье в талию, которое было ей так к лицу, и, выпрямив спину, с гордой улыбкой и сиянием в глазах стоять рядом со мной, пока регистраторша с толстыми щиколотками нудно зачитывала помпезные банальности из потрепанного советского Кодекса о браке и семье, а подружка Льва, Алла, хихикала, спрятавшись за букетом увядающих гладиолусов; но хотя Нина все еще называла себя «верховной жрицей» моего искусства и безропотно удалялась на кухню, чтобы освободить мне место для работы, я чувствовал, как воздух между нами потихоньку разъедают коварные, невидимые глазу перемены.
Третьего ноября, когда ей исполнилось тридцать лет, она пришла вечером с работы, из Третьяковки, с каким-то страдальческим выражением лица, появившимся у нее в последнее время, и когда я раскрыл перед ней свой подарок — ее портрет в образе русалки, написанный мною втайне, чтобы сделать ей сюрприз, она улыбнулась одними губами и проговорила бесцветным голосом:
— Ах. Опять картина.
Потом она отправилась ужинать к отцу (после длительного молчания он заключил с ней перемирие, которое, однако, не распространялось на меня). Было уже далеко за полночь, а я все не ложился спать, дожидаясь ее возвращения. Она вошла — и меня поразило ее лицо, непривычно оживленное и такое прекрасное, каким не бывало уже много месяцев: щеки горели румянцем — как мне подумалось, от щедрых комплиментов и дорогих вин; взгляд лучился, не иначе как от воспоминаний о золотой юности; но мой порыв — нежно запрокинуть ей голову, заглянуть в глаза, спасти хотя бы осколок этого дня — умер скоропостижной смертью, когда я заметил голубой павлиний блеск, сопровождавший ее шаги сквозь полумрак нашей тесной комнаты. В ушах у нее сверкали сапфировые серьги — именно они придавали глубокую синеву ее серым глазам и оживляли кожу взволнованным теплом.
— Это еще что такое? — резко спросил я, заранее предвидя ответ.
— Папин подарок.
— Мы не можем принимать такие вещи от этого человека.
— Он мой отец, — сказала она. — Он меня любит. Хотел сделать мне приятное ко дню рождения. А ты… — Она осеклась, отвела глаза. — Ты ничего о нем не знаешь.
Мне показалось, она хотела сказать что-то другое, но передумала.
— Я знаю вполне достаточно, — вырвалось у меня. — Я знаю, что он собой представляет. Я знаю, чем он занимается: продает себя по частям тому, кто больше заплатит, пишет всякое барахло, чтобы сладко есть…
— Ты тоже пишешь всякое барахло, — перебила она. — Твоя мастерская в институте…
У меня перехватило дыхание.
— Я пишу барахло, чтобы иметь возможность заниматься этим. — Больше не считая нужным понижать голос, я дернул подбородком в сторону пыльных залежей холстов, громоздившихся по углам. — Какая разница, чем я занимаюсь в институте? Моя суть — вот в этом.
— А откуда тебе знать, в чем суть моего отца?
— Ах да: днем он торгует собой, а вечером играет на скрипке, так?
— Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, Толя, — с расстановкой выговорила Нина, — что ты можешь в чем-то заблуждаться? По-твоему, мой отец — аморальный, эгоистичный человек, но почему ты не допускаешь… — Она помедлила. — Почему ты не допускаешь, что он просто хотел сделать нас с мамой счастливыми?
У меня опять возникло ощущение, что у нее с языка едва не сорвались другие, более резкие слова, и от этих невысказанных упреков и обвинений, в сочетании с ее неестественным спокойствием, на меня обрушилась волна ярости.
— Надо же, как благородно с его стороны. — Я сорвался на крик. — Продал душу дьяволу, чтобы у тебя были побрякушки, а у твоей матери — рояль и золоченые чашечки!
И тут же я раскаялся в своих словах, но было поздно. Нинино лицо, теперь замкнутое, бледное в желтом свете прикроватной лампы, словно застыло между противоречивыми чувствами; потом она подошла к окну и, вглядываясь в тоскливую темноту, прорезанную пунктиром анемичных фонарей, бережно сняла серьги, недолго подержала их синий огонь на ладони и опустила на подоконник. Когда она повернулась ко мне, у нее в глазах не было любви — не было вообще никаких эмоций.
