По приезде в Норобово, пока мы спрыгивали с телеги, снимали багаж и расплачивались с трактористом (исключительно заранее приготовленным спиртным), наши попутчики исчезали, прямо-таки бесшумно растворялись в утреннем тумане. А мы с сыном, оставив Татьяну у груды нашего багажа, шли в деревню договариваться о машине до Вологды. Через какое-то время мы возвращались на грузовике и – о чудо! – наши тракторные попутчики вновь материализовывались – они стояли молча (всегда молча!), готовые к погрузке. Чуда, разумеется, здесь не было: пока мы с Егором искали машину, они пили чай и грелись у знакомых в ближайших домах, а услышав шум мотора, подходили к нашему багажу. Погрузившись в кузов, стучали по крыше кабины, и машина трогалась. В городе попутчики один за другим выходили в нужных им местах. Прощались немногие. Наш дом был последним. Мы выходили, расплачивались с водителем и отпускали машину. С годами история наших выездов обогащалась новыми, такими же сюрреалистическими деталями.
Так, один раз пассажиры плотно друг к другу лежали на сене на дне тракторной тележки. Она сильно кренилась в лужах, почти зачерпывая воду мелкими бортами. Среди нас оказался человек средних лет в очень добротном, чуть старомодном костюме. Видимо, он, местный уроженец, гостил у родственников. После очередной ямы он веско и проникновенно сказал глубоким, приятным голосом: «Буду пролетать через Москву, скажу, чтобы поправили дорогу». Надо заметить, что лет через десять после этих событий дорогу действительно «поправили» и от Вологды до Норобово стал ходить рейсовый «пазик».
Однажды, едучи в тележке, разминулись с редкой встречной машиной – новым, чистеньким, высокосидящим грузовиком военного образца. Он аккуратно ехал по самой обочине дороги, где было повыше и посуше. В кабине рядом с водителем прямо сидела молодая подтянутая женщина. «Инструктор райкома. Едет на проверку», – сказал кто-то из попутчиков. Все промолчали, но чувствовалось, что все «помыслили» в ее адрес что-то одинаково недоброе. Впрочем, думаю, большинство моих спутников хотели бы оказаться на ее теплом месте; она была для них своим и понятным человеком. Проехав примерно половину пути из деревни до Вологды, мы отпустили трактор и стали ждать попутную машину. Накрапывал дождь. Мы с Егором развели в сторонке костер. Наши попутчики с удовольствием подтянулись к огню. Костер догорел и задымил. Все потихоньку отошли от едкого дымка на обочину дороги. Дождик не прекращался. Просто стоять и ждать было скучно и неуютно. Мы с сыном снова развели приветливый костер. Все снова неприметно, тихо и как-то очень естественно оказались у огня. Этот цикл – «разжигание – молчаливый подход к огню, затухание костра – молчаливый отход» – повторялся раз пять-десять. При этом никто ни разу не подкинул в огонь ни веточки и не сказал ни единого слова.
Это трудно определяемое поведение – некое «незамечание ближнего» – вовсе не означает недоброжелательности. Просто твое присутствие вызывает у человека реакцию не большую, чем пролет мухи. Тебя, как и муху, взгляд фиксирует, но никаких движений, слов или эмоций за этим не следует. Эта черта была свойственна местным людям младше сорока. Сталкивался я с этим часто. Например, шел я как-то в Вологде через двор к парадному. На крыльце, в проеме двери, стоял мальчик лет семи и с интересом смотрел на игравших во дворе сверстников. Меня, подходящего к двери, он, конечно, увидел боковым зрением за несколько десятков метров, но никак этого не обнаруживал. Я подходил все ближе. Мальчик, не шевелясь, смотрел мимо меня во двор. Наконец я дошел до порога. Мальчик не шелохнулся. Я попытался протиснуться в дверь мимо него, но не смог. Я почти уперся животом в его лицо. Ему стало плохо видно происходящее во дворе, он поднял голову, «увидел» меня и молча посторонился. Враждебности в нем не было. Прошло несколько десятков лет – и этот стиль поведения стал всероссийским. Я стал замечать его в наших столицах и у россиян за границей.
Случались и более «боевые» эпизоды. Как-то на железнодорожном вокзале в Череповце я наблюдал посадку в общий вагон. На пустынной платформе в ожидании поезда спокойно стояла группа человек в пятнадцать. Прогуливался милиционер. Потом он исчез, и вскоре подошел поезд. Группа оказалась как раз около входа в нужный вагон. Он был абсолютно пустой. Подхватив поклажу, люди подтянулись к двери. В тамбуре появилась проводница. Открыв дверь, она сразу отпрыгнула вглубь вагона. Люди ринулись по лестнице ко входу в вагон. Вперед выбились двое или трое мужчин покрепче и помоложе. Оказавшись на одной лестничной ступеньке и не желая уступать, они создали пробку. Соперничая друг с другом, крепкие парни лишь плотнее затыкали проход и начинали как-то клониться к лестнице. Десяток людей, стоящих позади, напирал на них. «Заклинившие» лидеры оказались почти лежащими на крутой вагонной лестнице. Люди пошли по ним и друг по другу. И последние стали первыми. Кто-то из хвоста маленькой очереди закинул свои вещи в открытое окно и полез вслед за вещами. Все происходило без слов и криков, как в немом кино. Напряжение борьбы чувствовалась лишь в тяжелом дыхании, треске рубашек и продавливаемых чемоданов. Через пять-семь минут все стихло – люди сидели у окон в полупустом вагоне, на перроне никого не было, дул легкий теплый ветерок, на ступеньках лестницы и рядом на платформе валялись истоптанные вещи, вывалившиеся из сломанных чемоданов и порванных сумок. Не торопясь, появился милиционер. На свое место вышла аккуратная проводница. Поезд постоял еще минут десять и тронулся. Чувствовалось, что такой штурм пустого вагона – дело привычное и участвуют в нем, возможно, одни и те же люди.
