Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью.
Рука искала твердь (любой предмет),
Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет,
В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью.
Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью,
Смотрел на эти муки червяка.
Потом я жрал, а он смотрел, пока
Я насыщал желудок чьей-то кровью.
Потом он вел меня по Подмосковью
Блестящему и свежему. Рука
Тянулась сжать в ладошке паука,
Сломать цветок, душить звезду ежовью.
Бех мелкий гад и варвар на дому,
Мать обожал, но нежностью порочной.
Любовь к отцу была вообще непрочной...
Сгори огнем он и схвати чуму.
Вот сколотил мне ящичек песочный,
Но близится зима -- и ни к чему.
Отец мне лишним был. Был ни к чему.
Ушел. Годам к восьми об нем хватились.
Любил. Подробно. Но себя. Смутились?
Доверились подсказу моему?
Я не любил его. Сказать кому -
Так все вокруг тотчас бы возмутились,
И я солгал, украсив правду, или-с
Рех правду, но по позднему уму.
В Саратове же взору моему
Он некоей абстракцией являлся.
-- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался,
Лица ж не различал, но только тьму,
Тьму лиц! Но не лицо того, кому
Обязан здесь визитом -- смерть уму!
Согласно детскому еще уму,
Сравниму с абсолютно черным телом,
Хватающему, что придет к пределам,
Но излучающему только тьму, -
Мой мозг не прилеплялся ни к чему,
Но только к тут же связанному с телом,
И было интереса за пределом
Что нужно духу, телу ж ни к чему.
Далекий отче мой с его любовью -
Я обрете его поздней, поздней,
Пришедши умозрительно к ятовью,
Где нерестится тень среди теней -
Ах, письма отчие, вы все ясней -
Хоть сердце, видя вас, исходит кровью.
И сердце, видя вас, исходит кровью -
Но только щас, нисколько не тогда,
Когда замрела волжская вода
С баржами, тянущимися с низовью.
Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью,
И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда,
И тяжкой баржи грузная хода
Вдруг прядала кобылой с суголовью.
Ужасный, холодящий ум простор!
Не удержать всю эту воду льдовью,
Затягивающую внутрь мой взор.
И брови поднимаются к надбровью,
Когда в постели слышу "ливер-мор"
Барж, уходящих в темноту, к зимовью.
А утром мать отходит прочь с зимовью.
"Не бойся", -- в двери щелкает замок,
И стягиваюсь в ужасе в комок -
Безмолвье в уши колоколит кровью,
И веет тленом смерти с изголовью,
Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог -
И без того хребет уже замок,
Душонка еле лепится к становью.
Обстало недоступное уму -
Нет, не чудовища, гораздо хуже -
Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже...
Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему...
Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи.
Ах, свет ублагостил, забыли тьму.
Бывало свет ублагостит, и тьму
Забуду. В очереди с ней стояли.
Я вышел. Звезды и луна сияли.
Труба белела жалко на дому.
Явился ж некто взгляду моему,
Чьи пальцы вдруг железом зазвучали -
И видел я в смущенье и печали,
Как он, ключей нащупав бахрому,
Защелкнул мать бессмысленно и злобно
И прочь пошел -- глядел я вслед ему,
И слезы покатились бесподобно
Из глаз моих, и слуху моему
Спустя, быть может, миг -- высокопробно
Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! -
-- Откуда вновь со мною? Не пойму.
Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку.
Ах, на какую обрекла ты муку!
Как ты покинула твою тюрьму? -
-- Смешной! Час магазину твоему -
Вот с ним он и проделал эту штуку,
Я вышла сквозь служебную самбуку -
Отчаиваться было ни к чему! -
И снова смерть мне шепчет с изголовью,
Вновь яма за спиной -- еще страшней,
А мать ушла, чтоб до скончанья дней
Не возвращаться к прежнему гнездовью -
Война и голод на уме у ней,
И всякая хреновина с морковью.
Со всякою хреновиной с морковью
Она, должно быть, больше не придет
Ни через два часа, ни через год -
Я ею кинут, вопреки условью.
И всякий раз с мучительною новью
Не совладает сердце и замрет,
Какая тягость жить -- и жить вперед,
Да с экивоками, да с обиновью.
А в километрах бой -- смертельный бой,
Там воздух визгом техники расколот...
И к языку подходит тошный солод -
Желудочного ужаса настой...
Ты, ты пришла! -- и побеждает голод.
От встреч таких прибыток небольшой.
От встреч таких прибыток небольшой,
Должно быть, ей. С усмешкою подрежет