Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать...
А.С.ПУШКИН "КАМЕННЫЙ ГОСТЬ"
ЖИДКОВ
О, грусть России железнодорожной
С полудремотной песнью колеса,
Снегами полустанков и острожной
Тоской! Зато как сини небеса!
Как погружает душу в сон тревожный
Таежных веток хрупкая краса!
И часто в белом, голубом, зеленом
Жидков дремал в скупом тепле вагонном.
Как грустно поезда кричат зимой!
Как струны, стонут стынущие рельсы,
И там, где кипятков пролился зной,
На стеклах расцветают эдельвейсы.
Вокзал стоит от воздуха хмельной.
Звонок томителен. Снегов завесы
Поплыли, весь вагон в пазах запел,
И кто-то там в купе вошел и сел.
То женщина. Она в мехах пахучих
С мороза. Что за свежесть крепких щек!
Разделась, села у окна. Попутчик
Глядит, как бровь черна, как лоб высок.
Раскрыла книгу... Только бы без штучек...
-- Вы едете далеко? -- На Восток...
-- Издалека? -- в глазах ее сердечность.
Он отвечает ей, что едет вечность.
Ах, Тетушка всем этим не чета,
Она б сказала: "Вот уже и вечность!"
У этой и улыбка-то не та,
И пуговиц на юбке бесконечность,
Не та и ранка трепетного рта.
Хотя, конечно, в голосе сердечность.
Так тетя говорит, потрогав лоб:
"Возьми тройчатку, у тебя озноб!"
Нет, лучше влезть в себя, захлопнув крышку,
И тут же снова погрузиться в бистр
Свирепых грез, где хочешь -- встретишь мишку,
Где прыщут лисы тучей рыжих искр
И где гадюки бегают вприпрыжку,
Где запах ландышей, суров и быстр,
Бежит по-над водой в июньский вечер -
(Но рифмы нет, пока не скинешь с плеч "р"!)
Жидков входил, садился над рекой
Под праздничным каскадом некой ивы -
У скульптора здесь глина под рукой,
У музыканта ветра переливы.
Мелодии, одна нежней другой,
Стихов и жалоб странные мотивы,
Бог весть откуда западали в мысль,
И он певал их, и тогда неслись,
Как звезды опадающей сирени,
К большому небу в облачном песке
Такие переломчивые пени,
В таком алмазно строгом голоске,
Что сосны, как верблюды, на колени
Приопускались, а плотва в реке
На цыпочки меж пней вздымалась храбро,
Дыханье сняв и растопырив жабры.
А женщина все это отняла...
-- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? -
Тут он попятился, она вошла,
Из сумочки достала сигарету,
На стол уселась, ноги подвела
Под нос писавшему анахорету,
Жевала что-то и пила вино,
Наутро дымом выйдя сквозь окно, -
Жена, студеная, как Гималаи.
Ну, он произносил их имена, -
Как обвиненье, медлят, не желая
Уйти из уст, -- и то, пьяней вина,
И то, полынной горечью пылая.
Облагорожена, огорчена
Душа... И имя тихой благостыни,
Сосущее уста песком пустыни...
Их имена врасплох их застают.
Дрожь насурмленных век. Медлят ладони -
Как бы во сне, где призрачен уют.
Бредут в петле томительной погони.
Прически поправляют. Отдают
Привычный долг. И в ладанках ладоней,
Для них не ведомо, от них в тени
Сияют жизней или грез огни.
Он терпит их. Но есть предел терпенью.
Он сердце оковать решает льдом,
И положить предел себе и пенью,
Закрыть глаза, лицо... Каким трудом?
Какой, быть может, данью поглупенью?
Вот так самим собой во мрак сведом,
Где гурий нет, одни лишь "бесы разны",
Он отрешит от полноты соблазны.
Очнулся от своих прозрачных грез
Он только понуждаемый к ответу
На чистый мелодический вопрос, -
Не будет ли он "так сидеть до свету?",
И взгляд с ландшафтов мысли перенес
На чувственное "тут"в минуту эту
И "тут" увидел близко, в двух шагах,
Уж не сидящую, а на ногах, -
Рукою ищущую машинально
Застежку на спине иль фермуар,
Тотчас же скрыпнувшие атонально,
И в потолковой лампочки муар
Рядящуюся, впрочем -- номинально,
Как факты жизни -- в дымку мемуар,
И взгляд, не вынесши подобной пробы,
Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы.
Да кто она такая, эта гуль,
Былого образа живая калька
С движеньями непуганных косуль,
С улыбкой маршальской иль сенискалька,
С горячим телом, белым, как июль,
Чтоб ярость он, как будто это галька,
Свою ей кинул, он, который знал
Ее томительный оригинал!
С простым лицом и голосом без грима,
С монашеской повадкою расстриг, -
Она ушла, исчезла струйкой дыма,
Взошла на небеса от дней, от книг
И непостижно, и неумолимо...
Напрасно он взывает к ней на крик:
