Она компактна, словно астероид.
В ней ниткою жемчужною мостов
Ватага экипажей воздух роет,
И от волненья звуков целый день
Поет в бульварах окон дребедень.
На окнах же -- герань и гриб японский,
Под проводами носятся стрижи,
Их траектории, как волос конский,
Завязывают в узел этажи
Москвы тверской, июньской, барбизонской.
Что может быть чудеснее, скажи,
Чем адский хор автомобильных альтов
И сполохи бульваров и асфальтов?
А шорох шин? А говор городской,
К которому нимало не привыкнешь,
Чтоб вслед не вспоминать об нем с тоской?
Душой к акценту милому все никнешь,
Все сердцем льнешь к Покровке и Тверской,
И хоть во сне, а вякнешь или зыкнешь
Лесным, чащобным гомоном Москвы -
Не "а", не "о" -- сплошные "и" да "ы".
Иль, скажем, вот еще: темней, чем боры,
Гораздо глубже, нежли небеса,
Вы приковали мысль мою, соборы,
Одетые в досчатые леса!
Вас, правда, нет нигде -- одни заборы,
Однако, есть прямые чудеса:
Вы, даже взорванные, ясно зримы,
Неистребляемы, неопалимы!
И, лишь идя Покровкой, слышишь ты
Под жуткий звук Онегинского вальса
Приятный глас из яркой высоты:
-- Противный Стратилат, ты что -- зазнался?
-- Да нет, я только что из Воркуты!
-- А, понимаю, значит ты сознался!
-- Частично! -- возражает Стратилат.
Со мной и не крепчали: вывез блат!
-- Послушай, ай да блат у Стратилата,
Ведь он сидел по пятьдесят восьмой! -
И вздох: Вот у кого ума палата!
А мой вот все не явится домой! -
И хохот мчится из окон крылато,
Веселый, бесшабашный и прямой,
Парит над государственной торговлей
И выше, выше, аж под самой кровлей.
А снимешь трубку на Чистых прудах
И наберешь мизинцем милый Хлебный,
Тотчас услышишь: Тетушка в трудах,
Иль где-то в очереди за целебной
"Ессентуки-12". В проводах
Послышится короткий и волшебный
Гудок отбоя, и чуть выше тон,
Сребристый голосок: Але, Антон? -
И вот ты пойман с трубкой возле уха,
Отсохнет горло, отпотеет нос,
И голос -- против воли сипло, глухо
"Позвать Максимову" попросит в нос.
Звенит сребро: "Максимову? Так сухо?
Антон, но что с тобой -- ты сам принес
Ей имя Тетушки, и в коммунальной
Ее зовем так все -- вот ненормальный!"
Да, в самом деле, до чего ж я туп,
Доходит до меня, как до жирафа,
Друзья, я на себя имею зуб,
Какого не имеет тетя Рафа
И тетя Валя. Глуп, как дамский пуп,
Достоин остракизма, больше -- штрафа,
И буркнув: "Извини!" (Каюк! Каюк!)
Со злобой трубку вешаю на крюк.
И, перейдя за людный перекресток,
Под парикмахерскою на углу,
Смотрю я на себя -- тупой подросток
Почти прилип к витринному стеклу.
Рот, в самом деле, некрасив и жесток,
Глаза колюче прорезают мглу,
Их взгляд пытлив и хмур, тревожен, скучен
И вежливым манерам не обучен.
Нет, ни одна пройти по Поварской
Не смеет так девица или дама,
Чтоб на нее я не взирал с тоской,
Не пялился сердито и упрямо,
Не щурил глаз в манере шутовской.
Иная растревожится: "Где мама?"
А я ей кисло уж бубню в ответ
"Чего пристали? Может, мамы -- нет?"
На Герцена ж вобще не без курьезов.
Уж остановится, уж не пройдет.
Их пол настолько бирюзов и розов,
Что просто неприятно, просто рвет.
Уставится -- я Павлик ей Морозов?
Бедром играя, ближе подойдет,
И спросит голос легкий с нежной силой:
"Но что за взгляд?! Ты что так смотришь, милый?"
Как будто есть мне дело до того,
Как взгляд мой смотрится и как он понят,
Приятно ль ей испытывать его.
А тут еще кого-нибудь хоронят,
И, огласив восторгом торжество,
Трамваи, выстроясь в цепочку, звонят,
А за оградой, где Нарком Сиб-Руд,
"На крыльях ветра" узницы поют.
Тут стану кукситься: Вы что хотите?
-- О просто, чтобы мог ты уяснить,
Что так не смотрят! -- Смотрят? Как? Пустите! -
Гнусавлю я. -- Вам только б обвинить,
Проштрафить, замести... Не вы ж растите! -
Читатель, тут пора бы пояснить,
Что я имел пристрастие к кунштюкам
И мой испуг был просто свинским трюком.
Ну что вы! Я отмачивал подчас
Гораздо, будет, поважнее корки
И с большим шиком, уверяю вас! -
Достойные хоть лагерной галерки.
Садится, скажем, на скамью пред вас
Лазурно-розовое, сборки, сборки, -
Где я пред тем крутился, словно бес,
И сядет в юбке, а ведь встанет -- без!
