Мальчонка неразумного Эрота,
Что, как острога, жуткая острота -
Томила сердце сладкой немотой.
Теперь, кажись, подрылась под плитой
С умильной кротостью не бабы -- крота,
Чтоб ночью уволочь тебя в ворота -
Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой!
Что страстию души не проясняю,
Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь,
А смерть в ее правах не утесняю.
И только на любовь слегка дивлюсь:
Ее напитком уж не отравлюсь -
Ей гибель сладкую в вину вменяю.
Ей гибель сладкую в вину вменяю,
А жизни горькой иск вчиню ль тебе? -
Что ж, благодарна я моей судьбе,
Ее хвалами не обременяю
И все ж на лучшую не обменяю:
Подумай-ка, жить вечно при тебе
И сварничать, по нашей худобе,
Характер портить нашему слюняю.
Чтоб с горечью глядел ты, как легли
На лоб мой преждевременные складки,
А чернь волос взыграла в прядках в прятки,
Как стройный стан склоняется к земли,
Как блекнут очи сладостной солдатки...
Да я горда, затем что хоть влекли!
И я горда, затем что, хоть влекли
К себе меня мечты такого рода,
Себя я зачеркнула для народа,
Послав тебя на смерть на край земли.
Там пули милосердые нашли
Того, кто был мне тополем у брода,
Кто знал един лишь тайну приворота,
И захлебнули, что червя, в пыли.
Лежи и радуйся теперь: свобода!
Нет маяты для сердца и для нерв,
Ни окрика начальств, ни визга стерв.
Ты сомневался в благости исхода?
Восхитила б скорее та ж метода
К нему меня в лета его. Свобода...
К себе меня в лета его свобода
Влекла. Как часто, сидючи вдвоем,
Смотрели мы в кристальный водоем
Под этим самым топольком у брода.
Я не была задумчивей отрода.
Он пел, я спрашивала: Что поем?
Про то, как счастия ключи куем?
Про то, как вышли все мы из народа?
Мы вышли из народа, ну и что?
Какая же народу в том измена?
За что же нас хухряют-то, за что? -
-- А говоришь ты складно, что Камена...
Пойти на танцы в клуб иль шапито?
Все радости и жизни перемена! -
Все радости и жизни перемена
Меня манили все куда-то вдаль,
Мне дней моих безмужних было жаль,
И убегала я обыкновенно.
Прочь отходила я непреткновенно,
Накинув на плечи простую шаль.
И жаль мне эту молодую шаль -
Она с девичеством неразделенна.
А после нам гражданский акт зачли,
И я от счастья горько зарыдала,
И что вы, слезы, на меня нашли?
Ты, сердце, боль мою предугадало?
И счастья дни, как воды, утекли,
Вы, песни, им несчастье предпочли.
Вы, песни, им несчастье предпочли,
Всем этим дням с благоуханьем мяты,
Когда отавы трав стоят несмяты
И, словно море, волнятся вдали.
И отлетают в стайках журавли,
И прочь уходят стайками солдаты.
Ах, Пашенька, куда же ты, куда ты?
Ушел, и молодости дни ушли.
И вот ты нем и хладен, что колода,
Так, стало быть, тебя смогли сразить,
Застав в пыли и злобе средь болота,
Твое лицо страданьем исказить...
О Боже мой, не дай вообразить
Укусы пуль, агонию исхода!
-- Укусы пуль, агонию исхода
Не надо продлевать, -- сказала мне
Сорока, восседавшая на пне
Унылой рощи, рядом химзавода. -
Скажи, во-первых, что те за забота
Воображать кончину на войне,
Тем боле, он в тылу, на целине...
Ну что же ты молчишь? С тобой зевота! -
-- Так что же он не явится, живой!? -
-- Смешно! А если стережет конвой,
Да лес, да гнус, да топи по колено!
Да что в те суке, язве моровой
Такому человеку с головой -
Всегдашние лишь узы, узы плена!
-- Всегдашние одне лишь узы плена
И я от них терпела, -- говорю. -
Ведь Пашу, их, за это не корю,
Мне лишь бы возвернуть их непременно! -
-- Дурища же ты, мать, непрошибенна
И наглая, как танк, как посмотрю.
И где сам выкопал такую фрю,
Что и по-русски-то неизреченна!
Ступай-ка ты к Антошке малышу
И будь с ним ласковенька, поясняю,
О Пашеньке ж своем забудь, прошу! -
И я стою, и молча уясняю.
Себя все поносила -- возношу,
Себя винила, ныне -- извиняю!
Себя винила, ныне извиняю...
О нет, упоена, горжусь собой:
Ведь горечь ран и плен почетный мой
Снесла и ни на что не променяю.
Судьбам ревнивым горько я пеняю,
Зачем силок порвали ясный мой,
Сломали острие стрелы златой, -
Ей гибель сладкую в вину вменяю.
Горда собой затем, что хоть влекли
К себе меня в лета его: свобода,
И радости, и жизни перемена, -
