Тебе я шею-то намну казенну!
Блядям... косма пообдеру... какой!
Беги вперед, не простудися только.
Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.
Я размышлял: уж здорова же мать
Иметь в руках меня, отца, скотину!
Папашу только матери держать!
Ведь в самом деле выйдет на путину,
Ее "катюшами" не испужать,
От ней в окопе не найти притину.
Она не "тигр", она не "фауст-патрон" -
По морде бьет, забывши про пардон!
Меня под утро пробуждает грохот.
-- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! -
И переливчатый отцовский хохот:
Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! -
-- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?
Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! -
-- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! -
И жалобный обвал посудной горки.
Тут я не выдержал и вылез к ним,
В себе боясь, что мать его угробит,
Поскольку дух отца легко раним.
Стою и вижу, что сервант весь побит,
Отец же, хоть испуган -- невредим,
Лишь портупею сильный смех колдобит.
И мать, ах мать! Невинная душа!
На нем висит без слов и не дыша!
Ее он держит навесу умело,
Как будто вправду Божий дар какой,
Прекрасное все без покровов тело
За ягодицу прихватив рукой.
Она смеясь стыдливо, оголтело
Мне тычет в дверь лилейною рукой.
Пробормотав, что шум какой-то слышал,
Я засопел и мрачно в двери вышел.
296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ
Себя винила, ныне извиняю,
Всегда оправдан -- днесь ты виноват:
Зачем ушел в небытие, солдат,
От ласк моих и щей, и нагоняю?
Смерть нагоняет, я ли нагоняю?
Бежал ты от работ иль от ребят?
Что ж, лучше там, где надолбы долбят?
Иль я тоску сердешну нагоняю?
Да был бы ты любовнее с любой,
Которая тебе до гроба люба?
И кто она, разлучница, голуба?
Ты называл ее своей судьбой...
Я, может, плоскогруда, синегуба?
О нет, упоена, горжусь собой!
Да, я упоена, горжусь собой,
Затем что я существенно прекрасна,
И оставлять меня одну -- напрасно
Заради той, курносой и рябой.
А если непременно нужен бой,
То я уж, кажется, на то согласна,
Чтоб морду били бы тебе согласно
У Нилихи за заднею избой.
Чтоб ты лежал оглохший и немой,
Опухший ртом с ужасным словом "надо",
Чтоб мне примачивать тя сулемой.
Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,
Ведь ты един и жаль мне, и услада,
И горечь ран, и плен почетный мой!
Ведь горечь ран и плен почетный мой
Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,
И оттого ты мной на кошт зачислен,
И знают бабы все вокруг -- ты мой!
Но плен ты сделал для меня тюрьмой,
А был он просто горницей замыслен,
И срок твоих отсутствий стал бесчислен,
А щас совсем не явишься домой, -
В чем ныне горько я тебе пеняю,
Не дуясь, что осталась на бобах:
Я бабью глупость всю искореняю.
Сижу, как Зевс при громах, при гробах,
Когда уж все, что было в погребах,
Снесла и ни на что не променяю.
Снесла и ни на что не променяю
К тебе любовь мою и боль мою,
И хоть я от людей других таю,
Но от тебя я их не применяю.
Я, словно заяц по весне, линяю,
Что осенью вода, все лью и лью.
Почто ты пробудил печаль мою -
Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.
В избе все неполадки устраняю
Иль за скотиной тощею хожу,
Чего-то все стенаю и тужу.
Завечерею или ободняю,
В том, что вечор тебя не нахожу,
Судьбам ревнивым горько я пеняю.
Судьбам ревнивым горько я пеняю:
Зачем изыздевалися сполна?
Хоть я теперь партейна и умна,
Все перед образом главу склоняю.
Я с Богом вечну тяжбу выясняю,
Хоть я ячейке духом предана,
Я чай зачать иль воскресить она
Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю!
И стала я язычницей прямой,
И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам,
В которых тоже верю самоуком, -
Зачем уж не вернут тебя домой?
Зачем меня ведут ходить по мукам?
Зачем силок порвали ясный мой?
Зачем силок порвали ясный мой,
Сплетенный из твоих сокольих взоров,
Моих восторгов и моих укоров
И снега летом, и дождя зимой?
Но и над Летой, и над Колымой
Я отлечу зигзицей от дозоров
И буду кликать с елок и угоров:
Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой!
Я выйду к речке девкою простой,
Рукав мой вдовий омочу в Каяле...
Зачем тебе срока не припаяли
В год тридцать пятый или же шестой?
Зачем меня безлюбьем окаяли?
Сломали острие стрелы златой?
Сломали острие стрелы златой
