— Великий князь Иоанн Васильевич, пошли ему Господь доброго здравия на многие лета, жалует тебя, боярышня, золотной шубкой. Охотнички его забрызгали твою шубку грязцой, так вот дозволь снять с тебя мерку. А может, ты предпочтёшь объяринную? Сказывай. Жемчугов будет нашито на ней сколько повелишь. Меха будут положены бобровые, а манжеты обшиты лебяжьими пушинками. Дарит тебе Иоанн Васильевич и лебяжьи шкуры, лебедей он сам добыл калёными стрелами.
Вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях за великую милость, Анастасия Романовна спряталась стыдливо за маму, точно за каменную стену.
— Извини, боярыня. Богом данную мне дочку, — отвечала мама, внушительно выдвигая на показ пожалованную ей гривну. — Ей ещё не привычны великокняжеские слова и порядки. Взгляни, как она зарделась! Пойди, моя родненькая, в свою светёлку, а я провожу боярыню к княгине. Она у нас все порядки знает.
Посланница, однако, не торопилась пройти в теремок княгини. Она имела поручение поговорить с самой боярышней, так как Семиткин пустил слух, будто бы боярышня косноязычна и не может поддержать беседу.
— Прости, боярыня, что я не знаю, как следует по дворцовым порядкам приветствовать тебя. Мне они неведомы, — выступила Анастасия Романовна. — Однако сердце мне говорит, сколь я обязана милостивому вниманию великого князя. Передай ему, что он осчастливил меня навеки, и если мои молитвы угодны Богу, то я непрестанно буду...
Голос боярышни был чище серебряного колокольчика, а слов у неё нашлось не меньше, чем в любой книге. Семиткин, ставивший тогда капканы всему дому князя Сицкого, был посрамлён. Кажется, он распустил ещё слух, что девица слегка горбата, но её стройная фигура опровергала и эту ложь.
Добросовестная посредница возвратилась из усадьбы с наилучшими вестями. Внешность боярышни, сказывала Турунтай-Похвиснева, как только что распустившийся розовый бутон привлекательности прямо-таки неземной. И душа её как бы ангельская, а что касается до слов и разума, то речь её такова, что хоть пиши её в книжку.
Доложив обо всём виденном Иоанну Васильевичу, посредница добавила: свой глазок — смотрок. Если повелишь, я побываю с боярышней в бане, где всякая правда скажется. Мама ни за что не впустила бы в баню, когда в ней находилась Настя, постороннюю женщину, хотя бы она объявила себя попадьёй. В бане-то и изводили злые люди своих недругов. Но боярыня Турунтай-Похвиснева открылась, что она поступает во всём по наказу самого Иоанна Васильевича. И поскольку осмотр невесты в бане входил в порядок смотрин, то мама уступила ей, удостоверившись предварительно своим зорким глазом, что боярыня не несёт с собой ни кореньев, ни порошков, ни ладонки с наговорённой солью. Мало того, боярыня, понимавшая, очевидно, беспокойство мамы, прежде чем войти в баню, истово перекрестилась. Баня усадьбы славилась по всей Москве. Свет на её полки проходил через окна в потолке; под полом шли трубы с нагретым воздухом. Мыло было турецкое, а ногти стригли только что полученными из чужих земель ножницами. Оказалось, что вся фигура боярышни от пяток до маковки была безукоризненно стройна и бела, как морская пена. Из бани Касьян проводил боярышню через двор к хоромам; здесь боярыня Турунтай-Похвиснева обратилась к маме с допросом.
— Не храпит ли боярышня во сне, особо после еды и если много наедено? Великий князь побаивается, если в опочивальне по ночам раздаётся шорох.
Мама отвечала:
— Перед тобой, точно перед лампадой, говорю: боярышня, как ляжет в постельку, сложивши рученьки, так до утра и пробудет, зубами и щёлкнет, а уже скрежетать и не слыхано! Над ней, у изголовья, висит икона Пречистой, и дитятко, как только проснётся-, взглянет на икону, опять руки сложит и как ангелочек...
Турунтай-Похвиснева, которая, разумеется, была негласной свахой, поцеловала маму как ровню и прекратила свои расспросы. Правда, она забыла удостовериться, одного ли фасона глазки у боярышни, но мама клятвенно уверила, что глаз на глаз похож, как похожи у сизокрылого голубя одно глазное яблочко на другое.
После доклада свахи Иоанн Васильевич призвал к себе маму и вручил ей платок и кольцо для девицы; такие дары являлись уже прямым обручением. Теперь мама пришла в такое состояние духа, что поцеловала у жениха край епанчи.
