«Это дело Лукьяша, — поняла мама, как только услышала о серьге в ухе. Как быть моей бедной головушке? Не поклониться ли этому поганому живодёру...»
И мама поклонилась Семиткину до самого колена.
— Ты бы, боярин, помалкивал обо всём этом деле. Поверь, придётся и тебе искать помощи; тогда тебе лучше всего обратиться ко мне.
Семиткин поклонился в свою очередь чуть не до колена, про себя ж подумал: «Пришлось и Семиткину кланяться, а то и на порог не пускала. Только, видно, я останусь полубородым, этакой срам!»
Мама сразу же отправилась к царице, которая много раз просила её называть по-прежнему Настей, но мама оставалась непреклонной.
— Царица! Великая беда приключилась. Твоя сорочка...
— Ну знаю, пропала.
— В том-то и дело, что нашлась!
— Так беда в чём же?
— Нашёл Семиткин у фараоновой ведуньи в логовище душегубов. Такого несчастья и во веке не избыть!
— Господи, да мало ли покраж бывает на свете?
— Коли бы покража, так и плакать нечего, а то доставлено туда для чародейского дела. Ворот-тб она бы оторвала и сожгла, а заговорённый пепел, если посыпать следок женщины, сводит её с ума и заставляет отдаться её Любови. Да если проведает о том царь, так и живу не быть. Малюта разорвёт всё тело клещами. И твоей маме побывать на дыбе. Какому сумасшедшему пришло в голову такое сумасбродство, пусть лучше бежит, шальной, из Московского царства.
«Разумеется, это греховное дело Лукьяши», — догадалась царица.
Наступило молчание. Женщины посмотрели друг на друга и зарыдали, едва-едва уняв свои всхлипывания, чтобы не потревожить детвору в соседней палате.
Царица первая пришла в себя. Перекрестившись на икону, она произнесла твёрдым голосом:
— А если царь не поверит нашей с тобой, мама, честности, то мы обе уйдём в монастырь, хорошо?
Мама просияла. Она была согласна.
Приказание царя о новом заседании рады, переданное Адашевым через гонцов и лично, было исполнено в точности. В назначенный день и час вся рада собралась выслушать великое царское слово.
Никто не знал, о чём хочет говорить государь, поэтому многие думали, не повторится ли памятный день, когда вся боярщина была обвинена тогда ещё юношей царём в корысти, грабительстве и самоуправстве. И теперь, как и тогда, руководство совещанием царь, не передавая его митрополиту, оставил за собой. Ничто, однако, не предвещало грозы.
В хоромине для заседаний над царским местом высился стяг, какой обычно следовал в войнах за предводителем всех дружин. Стяг с изображением на этот раз двуглавого орла, державшего вместо скипетра обнажённый меч, был изготовлен самой царицей. Никакая другая мастерица и не могла бы вышить золотом и шелками такого мощного орла, который, казалось, покрывал своими крыльями всю разместившуюся перед ним боярщину.
Только один князь Шуйский не утерпел, чтобы не поверховодить среди членов рады. Считая себя первым лицом в государстве, он потребовал себе места выше митрополита, но Адашев, этот по своему происхождению простолюдин и даже, по выражению царя, батожник, указал ему место пониже митрополита; последний по духовному его чину поворчал и даже погрозил, что уйдёт с заседания, но это не подействовало. Пришлось смириться и затаить накипавшую злобу. Не он ли казнил и миловал, когда был наместником? Судебник для него ли был писан?
Последним явился Семиткин, гордый тем, что вышел из царских покоев. Место он занял самое низшее, как бы боясь обидеть своим присутствием собор родовитых бояр. Князь Шуйский даже фыркнул от удивления, что пыточнику нашлось место среди родовитой знати.
Когда в хоромину рады вошёл царь, на его подвижном лице не было ни одной грозовой чёрточки. Напротив, приняв благословение митрополита, он занял место под покровом стяга; посоха при нём не было.
Приветствовав всех милостивым поклоном, он заметил только князю Шуйскому, что ему не гоже сидеть в развалку, когда говорит царь и когда вся рада слушает его стоя.
Князь поднялся лениво, небрежно.
— Бояре! — повёл речь Иоанн Васильевич. — Милостию Божией, вашим умом и отвагой, дружины московского государства двинулись для встречи с врагами по всем направлениям. Но Отчизне нашей, как малому сказочному богатырю, мешают развернуться окружающие её недруги. На востоке и на юге нас задирают татары. Им помогает, не говоря уже о турецком султане, вся языческая нечисть. С другой стороны на нас точат ножи поляки, Литва и немецкий орден. Но пуще всех досаждает нам татарва. Татарское ярмо сброшено Москвой более полувека назад, и бритоголовый не смеет уже являться к нам за данью, и только казанские уланы выкрадывают по временам русских женщин с детками. Слышали ли вы, что случилось на днях на берегу Оки? Боярыня Тулубьева вышла с детьми на прогулку, а откуда ни возьмись выбежали из бора татарские уланы и захватили всю семью. Ко мне уже являлся гонец с требованием выкупа. Выкупа он не получил, Семиткин здорово исполосовал татарскую кожу. Так вот, бояре, как полагаете: идти ли Москве на выкуп или громить остатки золотоордынского гнезда, именуемого Казанью, и идти дружинам нашим в Крым. Тамошняя татарва довольно натешилась над Русью и не раз обращала Москву в пепелище. Долго ли глядеть нам на то, что крымского хана поддерживает турецкий султан?!
