— А сколько лет его императорскому величеству? — спросил он их между прочим.
— Пятьдесят четыре.
— Много, много ему лет! — молвил в ответ швед-ведун. — А лишь непрестанно он в трудах пребывает; надобно ему ныне покой иметь; а ежели и впредь, — продолжал Вилькин, — в таких же трудах станет государь обращаться, и паки такою же болезнью занеможет, как четыре года тому назад был болен, то более трёх лет не будет его жизни...
— Врёшь ты всё, дурак! — изругали ведуна испуганные музыканты.
— Нет, слова мои не от дурости, а который человек родился на Рождество Христово или на Пасху в полуночи, и тот, кто вырастет, может видеть диавола и станет признавать, сколько кому лет жить; сам я, например, проживу лет с десять... — И пошёл говорить от библии...
— Нет, — сказывали меж тем в колодничьих палатах Петропавловской крепости, — императорскому величеству и нынешнего года не пережить. А как он умрёт, станет царствовать светлейший князь [Меншиков].
— Смотрите, — одновременно шептались солдатики, — государя у нас скоро изведут, а после и царицу всеконечно изведут же. Великий князь [сын Алексея] мал, стоять некому. И будет у нас великое смятение, — пророчески замечали вещуньи. — Разве государь толщину убавит, сиречь бояр, то, пожалуй, не лучше ли будет. А то много при нём толщины. И кто изведёт его? Свои! Посмотрите, скоро сие сбудется!
С одной стороны, подобные предсказания, с другой — разные видения давали обильную пищу народному говору. Да и как было не говорить; на колокольне Троицкого собора, что на Петербургской стороне, объявилось привидение. То не были сказки, толковала чернь да духовенство мелкой стати: часовые-де сами слышали стук и беготню этого духа: то кто-то бегал по трапезе, то что-то стремглав падало. «Недели эдак за три до Николина дня [1723 г.], — рассказывал один из часовых, — ночью, подлинно мне довелось слышать превеликий стук в трапезе; побежал я в камору, разбудил псаломщика и солдат караульных, и в то время в трапезе застучало опять так, яко бы кто упал».
Ночь на 9 декабря 1723 г. проходила спокойно; пред часовым, сменившим прежнего рассказчика, лежала пустая площадь; в австериях и вольных домах (тогдашних трактирах и кабаках) потухали огни, умолкли брань и песни бражников, и на соборной колокольне «ординарные» часы глухо прогудели полночь.
Вдруг заслышались странные звуки. По деревянной лестнице в колокольне кто-то бегал; ступени дрожали под тяжёлыми шагами; привидение перебрасывало с места на место разные вещи. «Великий стук с жестоким страхом, подобием беганья» то умолкал, то снова начинался. Так продолжалось с час.
Наутро оглядели колокольню; стремянка лестница, по которой обыкновенно лазили к верхним колоколам, оторвана и брошена наземь; «порозжий» канат перенесён с одного места на другое; наконец, верёвка, спущенная для благовеста в церковь с нижнего конца на трапезе, на прикладе обёрнута вчетверо.
— Никто другой, как кикимора! — говорил в тот же день за обедней соборный поп, относясь к своему дьякону.
— Не кикимора, — возражал тот, — а возится в той трапезе чёрт.
— Нет, пожалуй, что кикимора, а не чёрт, — замечает отец протопоп.
— Питербурху, Питербурху пустеть будет! — пророчествует дьякон...
И вот молва о том, что объявилась-де на Троицкой колокольне кикимора, не к добру-де она, электрическою искрою пробежала по площадям и задворкам столицы.
Пророчества ведунов, вещуней, знаменательные в глазах черни шалости кикиморы скоро осуществились.
28 января 1725 года «Питербурх опустел». Государь император Пётр Алексеевич после мучительной тринадцатидневной агонии испустил дух.
За несколько дней до рокового расчёта его с жизнью «во всём дому, — так повествует Феофан, — не ино что, токмо печаль общую видеть было и слышать. Сенаторы, архиереи, архимандриты, фельдмаршалы, генералы, штаб- и обер-офицеры и от коллегий члены первейшие, а иные из дворянства знатные присутствовали; словом сказать, множество народа, кроме дворцовых служителей, палаты наполняло. И в таком многолюдствии не было ни единого, кто вид печали на себе не имел бы: иные тихо слезили, иные стенанием рыдали, иные молча и опустясь, аки бы в изумлении бродили или посиживали. Разный позор был печали — по разности, чаю, натур, не аффектов; ибо не надеюсь, чтобы и един такой сыскался, которого бы не уязвляла смерть настоящая толикого государя, героя и отца отечествия!»
