Монса увели; Балка отпустили.
Государь, утомлённый допросами, ушёл обедать; после стола по обыкновению отдохнул и вечером отправился на именины к капитану Гослеру. Пирушка длилась долго; государь — так свидетельствует очевидец — «был очень весел».
А в кружках петербургского общества не смолкал говор об аресте и допросах Монса; старики говорили осторожно, молодые болтали смелее.
Так, 11 ноября, сержант Апраксин рассказывал любопытному Берхгольцу:
«Монс эти дни сидел под арестом в своей комнате, стерегут его часовые; теперь перевезли его в Зимний дворец, где заседает верховный суд; допрос делают под большою тайною. Монс в эти дни страшно изменился; с ним от страху был удар; впрочем, он стоит на том, что не знает за собой никакой вины. Матрёна Ивановна Балк от страху всё ещё очень больна и не встаёт с постели».
Так рассказывали при дворе герцога Голштинского; другие сведения в тот же день собрал саксонский посол Лефорт:
«Сегодня, во вторник, — писал он к своему двору. — Монса опять приводили к допросу. И он, как говорят, тотчас во всём признался, так что не нужно было употреблять пытку. В тот же день императрица просила у государя помилования Монсу; ей отвечали просьбой раз навсегда — не вмешиваться в это дело. Впрочем, та велела сказать генеральше Балк: «Не заботьтесь о своём брате, арест его не будет иметь дурных последствий».
Известия Лефорта едва ли ни достовернее: Монс вполне повинился. Если показания его на бумаге были не совсем чистосердечны, то мы вправе думать, что он был искреннее на словах. Иначе решительно непонятно, как он мог избежать пытки? Если пытали по делам совершенно ничтожным, то могли ли обойтись без истязаний «в деле первой важности». Таким по крайней мере считали дело Монса. Но не мудрено, что пытка на этот раз оказалась делом лишним; в самом деле, тот, кто от единого страху упал в обморок, тот, кто вёл жизнь среди роскоши и неги, мог ли вынести мысль о том, чтобы перенести пытку? Понятно, что, не дождавшись её, он принёс полное сознание. Только им он мог спасти как себя, так и придворных служителей и служительниц от кнута на дыбе и жжения пылающими вениками.
Между тем допросы продолжались. 11 ноября 1724 г., в среду, дошла очередь до Столетова; поданное им своеручное показание относилось до взяток Монса.
Так, Столетов рассказал некоторые подробности относительно крупной взятки царевны Прасковьи Ивановны.
«Когда царицы Прасковьи Фёдоровны не стало, — повествовал Столетов, — тогда её дочь, Прасковья Ивановна, отдала Монсу духовную мамы своей, боярыни Бутурлиной; а в той духовной мама била челом царевне вотчиною своей, селом Оршо, с деревнями, в Пусторжевском уезде. Виллим Монс объявил духовную мне да секретарю вотчинной её величества канцелярии Арцыбушеву и требовал резону: каким образом по этой бумаге можно получить деревню? Я, рассмотри духовную, объявил: «Надо, мол, справиться: закреплена ли та деревня за Прасковьей Ивановной, и если ещё за ней не справлена, то она вас жалует чужим; а узнать о справке надо в вотчинной коллегии». По моему объявлению Монс докладывал государыне, и её величество позволить высокоблагоизволила в той коллегии справиться. Я стравливался и нашёл, что вотчина нигде и никак за царевной не справлена. Тогда это поручили сделать Арцыбушеву, понеже весь того дела порядок чрез него обращался. А и я посылан был по тому ж делу в вотчинную коллегию с указом императрицы, чтоб [ежели надлежит], то за её величеством ту вотчину справить. И вотчинная коллегия о справке чинила немедленно исправление».
Из этого рассказа видно, что домогался Виллим Иванович подарка царевны Прасковьи; никаких, следовательно, отказов с его стороны и особенной навязчивости со стороны дарительницы не было и в помине. Судя по этому, можно быть уверенным, что и остальные показания Монса по поводу его взяток не менее им смягчены и искажены.
К сожалению, о других немного сказал его пособник и секретарь Столетов.
Назвав князей Алексея Григорьевича да Василия Лукича Долгоруких, секретарь объявил затем: «Что принадлежит до взяток с партикулярных персон, ничего не знаю, понеже от всех дел таковых, кроме партикулярных её величества, весьма чужд от Монса учинён, по зависти и обнесению ему на меня фамилии его, которая так его преогорчила на меня, как известно, что он и виселицу обещал».
