Но вот Катеринушке взгрустнулась, о том писал от её имени секретарь, и Пётр спешил из дальней Полтавы препроводить к ней бутылку венгерского с убедительнейшей просьбой: «для Бога, не печалиться, мне тем наведёшь мнение. Дай Бог на здоровье вам пить; а мы про ваше здоровье пили», — успокоительно писал государь.
Любовь выражалась не в одних посылках устерсов да бутылок с венгерским: она высказывалась в постоянных заботах государя о любимой женщине; забывая первенца-сына и его воспитание, решительно изгладив из своей памяти образ злополучной первой супруги, а за ней и первой метрессы, Пётр как зеницу ока хранил вторую и более счастливую фаворитку. Посмотрите, с какой убедительностью пишет он из «Грипсвалда» Катеринушке: «поезжай [с] теми тремя батальоны, которым велено идти в Анклам; только для Бога бережно поезжай и от батальонов ни на сто сажень не отъезжай, ибо неприятельских судов зело много в Гафе и непрестанно выходят в леса великим числом, а вам тех лесов миновать нельзя».
Целые письма посвящались распоряжениям касательно путешествия «сердешнейького друга», посылался к ней маршрут, выставлялись лошади, рассуждалось о погоде и о том, насколько может она повредить переезду «Катеринушки». «Дай Боже, — замечал нежно супруг, — чтоб здрава проехали, в чём опасение имею о вашей непразности» (т. е. беременности).
Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем смерть родного сына, Пётр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее и каждое полное любви и предупредительной заботливости.
Так, по поводу поездки, о которой государь не раз уже писал, два дня спустя после одного из подобных писем Пётр вновь пишет к жене: «Для Бога, — говорит он ей между прочим, — чтоб я не желал вашей езды сюда, чего сама знаешь, что желаю; и лучше ехать, нежели печалиться. Только не мог удержаться, чтоб не написать; а ведаю, что не утерпишь, и которою дорогою поедешь, дай знать». «Дай Боже, — в волнении писал Пётр несколько времени спустя, — чтоб сие письмо вас уже разрешённых (от бремени) застало, чего в олтерацыи (т. е. в душевном беспокойстве) своей и радости дожидаюсь по все часы».
Вслед за письмом отправлен «славнейший лекарь»; его сопровождали различные пожелания насчёт беременной Катеринушки.
Государь тосковал без неё: тоску по ней он стал заявлять очень рано, — ещё в 1708 году, хотя тогда это высказывалось шуткой, ею и покрывалось желание видеть подле себя «необъявленную» ещё подругу: «Гораздо без вас скучаю», — писал он ей из Вильно; а потому, что «шить и обмыть некому...». «Предаю вас в сохранение Божие и желаю вас в радости видеть, что дай, дай Боже!» «Для Бога, приезжайте скорей, — приглашал государь «матку» в Петербург, в день собственного приезда в возникавшую столицу, а ежели за чем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что ни слышу, ни вижу вас...» «Хочется [мне] с тобою видеться, а тебе, чаю, гораздо больше, для того что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два года не была...»
Приглашения приезжать «скорее, чтоб не так скучно было», сожаления о разлуке, желания доброго здоровья и скорейшего свидания пестрили чуть ли ни каждую интимную цидулку сорокадвухлетнего супруга.
Откуда же проистекала эта тоска по милой, или лучше сказать — чем поддерживала «Катеринушка» такую страсть в Петре, в человеке, бывшем до этого времени столь непостоянным? Что приносила с собой эта женщина в семейный быт деятельного государя?
С нею являлось веселье; она кстати и ловко умела распотешить своего супруга — то князь-папой, то всей конклавией, то бойкой затеей весёлого пира, в котором не затруднялась принять живейшее участие. Мы тщательно вглядывались в живописные портреты этой по судьбе своей замечательной женщины; портреты эти современны ей и ныне украшают Романовскую галерею в Зимнем дворце. Черты лица Катерины Алексеевны неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, в вздёрнутом носе, в бархатных, то томных, то горящих (на иных портретах) огнём глазах, в её алых губах и круглом подбородке, вообще во всей физиономии столько жгучей страсти; в её роскошном бюсте столько изящества форм, что не мудрено понять, как такой колосс, как Пётр, всецело отдался этому «сердешненькому другу». И от него вовсе не требовалось глубокого ума и какой-нибудь образованности: Пётр любил «Катерину» сначала как простую фаворитку, которая нравится, без которой скучно, но которую он не затруднился бы и отставить, как отставлял многоизвестных и малоизвестных «метресс»; но с течением времени он полюбил её как женщину, тонко освоившуюся с его характером, ловко применившуюся к его привычкам.
