– что им дает жизнь здесь? Их положение весьма незавидно. Взгляните хотя бы на Ральфа Тачита – как прикажете его аттестовать? К счастью, у него чахотка – я говорю «к счастью», потому что болезнь хоть как-то его занимает. Его чахотка – это его carriere,
[62] своего рода положение в обществе. О нем можно сказать: «Мистер Тачит печется о своих больных легких, он как никто разбирается в климате». А иначе кем бы он был, что представлял бы собой? «Мистер Ральф Тачит, американец в Европе». Это же ни о чем не говорит – ровным счетом ни о чем. Еще о нем известно – «он очень образован» и «у него замечательная коллекция старинных табакерок». Только этой коллекции и недоставало! Я просто слышать о ней не могу. Какое убожество! С его отцом, с этим бедным стариком, дело обстоит иначе, у него есть свое лицо, и весьма солидное. Он представляет здесь солидное финансовое учреждение, а в наши дни такое занятие не хуже любого другого. Американцу, во всяком случае, оно вполне под стать. Но что касается вашего кузена, поверьте, ему очень повезло с его больными легкими – поскольку он от этого не умирает. Лучше уж заниматься легкими, чем табакерками. Вы думаете, не будь он болен, пн стал бы что-нибудь делать, возглавил бы банк, сменив отца? Сомневаюсь, дитя мое, сомневаюсь, по-моему, банк его нисколько не интересует. Правда, вы знаете его лучше, хотя когда-то и я превосходно его знала, но все равно оправдаем его за недостаточностью улик. Самый тягостный пример в этом роде – это один мой знакомый, наш соотечественник, поселившийся в Италии (куда его тоже привезли еще несмышленым младенцем). Прелестнейший человек – вы непременно должны с ним познакомиться. Я представлю его вам, и вы сами увидите, почему я так говорю. Его зовут Гилберт Озмонд, он живет в Италии, и это все, что можно сказать о нем или извлечь из него. Он необыкновенно умен и мог бы прославить свое имя, но, как вы слышали, он – мистер Озмонд, живущий tout betement
[63] в Италии, и этим все исчерпывается. Ни поприща, ни имени, ни положения, ни состояния, ни прошлого, ни будущего – ни-че-го. Ах да! Он занимается живописью, пишет акварелью – как я, только лучше. Но картины его немногого стоят, чему я, впрочем, только рада. К счастью, он чудовищно ленив – так ленив, что это может сойти за жизненную позицию. Он может сказать: «Да, я ничего не делаю, но мне и не хочется. Чтобы что-то успеть за день, надо встать в пять утра». Этим он хоть чем-то выделяется из общего ряда: поневоле веришь, что, встань он в пять утра, он свернул бы горы. О своих занятиях живописью он предпочитает не говорить даже близким знакомым – о, он очень умен. Еще у него есть дочь – прелестное дитя – вот о
ней он охотно говорит. Он очень привязан к ней, и, если бы исполнение отцовских обязанностей считалось поприщем для мужчины, Гилберт Озмонд составил бы себе имя. А так, боюсь, это занятие можно оценить не выше, чем собирание табакерок, пожалуй, даже ниже. Расскажите же мне об Америке, – продолжала мадам Мерль, которая, заметим в скобках, отнюдь не сразу излила все эти соображения, представленные здесь, для удобства читателя, в виде единого потока. Она говорила о Флоренции, где жил упомянутый мистер Озмонд и где миссис Тачит владела средневековым палаццо, и о Риме, где у нее самой был небольшой pied-a-terre с мебелью, обитой старинной камкой. Она говорила о городах и людях и иногда даже, как выражаются нынче, касалась «больных вопросов», время от времени говорила и о милом хозяине Гарденкорта, у которого гостила, и о том, есть ли надежда на его выздоровление. Она с самого начала придерживалась мнения, что надежды почти нет, и у Изабеллы щемило сердце всякий раз, когда мадам Мерль уверенно и досконально, со знанием дела рассуждала о том, сколько ему остается жить. Наконец мадам Мерль решительно заявила, что дни его сочтены.
– Сэр Мэтью Хоуп сказал мне это со всей возможной откровенностью сегодня перед обедом, когда мы стояли с ним у камина, – объявила она. – Он умеет быть приятным, наш великий лекарь. Я не имею в виду этот последний разговор. Но даже столь печальное известие он сумел облечь в самые деликатные формы. Я сказала ему, что чувствую себя здесь неловко в такое время, что мое пребывание в Гарденкорте неоправданно – ведь в сиделки я вряд ли гожусь «Вам надобно остаться, надобно остаться, – сказал он, – скоро найдется дело и для вас». Понимаете, с каким тактом он разом дал мне понять и что дни мистера Тачита сочтены, и что моя миссия – утешать миссис Тачит. Правда, тут он ошибается – мои услуги вашей тетушке не понадобятся. Она утешится сама – только она сама и знает, какая порция утешений ей нужна. Вряд ли другой сумеет отмерить в точности ту дозу, какая ей требуется. Вот ваш кузен – иное дело: он будет очень горевать по отцу. Но я никогда в жизни не решусь отирать слезы Ральфу Тачиту – мы не в таких отношениях.
