Мадам Мерль с улыбкой отложила ноты.
– А что вы понимаете под успехом?
– Вы явно ждете услышать очень скромные требования. Извольте. Успех – это когда сбываются мечты нашей юности.
– Ах, – сказала мадам Мерль, – у меня они так и не сбылись. Но мои мечты были так грандиозны… так немыслимы. Да простит меня бог, я не отучилась мечтать и сейчас. – И, повернувшись снова к фортепьяно, заиграла что-то возвышенное.
Назавтра она сказала Изабелле, что ее определение успеха – спору нет – прелестно, но пугающе пессимистично. Если мерить такой мерой, кто же тогда знал успех? Мечты нашей юности, что и говорить, упоительны, они – божественны! Но где тот человек, у которого они сбылись?
– У меня… то есть не все, конечно, – осмелилась заявить Изабелла.
– Уже? Ну это, наверное, те мечты, которым вы предавались не далее как вчера.
– Я начала мечтать в очень раннем возрасте, – улыбнулась Изабелла.
– Ну, если вы имеете в виду детские мечты – розовый бант и куклу с закрывающимися глазами…
– Нет, я вовсе не это имею в виду.
– Значит, молодого человека с усиками, стоящего перед вами на коленях.
– Нет, и не это, – горячо запротестовала Изабелла.
Горячность эта, по-видимому, не ускользнула от мадам Мерль. – О, я, кажется, попала в точку. В жизни каждой женщины был молодой человек с усиками. Неизбежный молодой человек. Он не в счет.
Изабелла помолчала немного и затем с крайней – весьма характерной – непоследовательностью сказала:
– Почему не в счет? Молодой человек молодому человеку рознь.
– Ваш, конечно, идеален, не так ли? – спросила мадам Мерль, смеясь. – Ну, если в нем воплотились ваши мечты, мне остается только поздравить вас. Это огромный успех. Но почему, скажите на милость, вы не умчались с ним в его замок в Апеннинах?
– У него нет замка в Апеннинах.
– А что у него есть? Уродливый кирпичный дом на Сороковой улице? Помилуйте, какой же это идеал.
– Мне все равно, какой у него дом, – сказала Изабелла.
– Что значит молодость! Поживите с мое, и вы поймете, что у каждого человеческого существа есть своя раковина и пренебрегать ею ни в коем случае нельзя. Под раковиной я разумею все окружающие нас жизненные обстоятельства. На свете нет просто мужчин и женщин – мы все состоим из целого набора аксессуаров. Что такое наше «я»? С чего оно начинается? Где кончается? Оно охватывает все, что нам принадлежит, – и, наоборот, все, что нам принадлежит, определяет нас. Для меня не подлежит сомнению, что значительная часть моего «я» – в платье, которое я себе выбираю. Я с большим почтением отношусь к вещам. Ваше «я» – для других людей – в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, общество, в котором вращаетесь, – все они выражают ваше «я».
Все это было сплошной метафизикой, впрочем, как и многое другое в прежних рассуждениях мадам Мерль. Изабелле очень нравилась метафизика, тем не менее она не сочла возможным подписаться под смелым анализом человеческой личности, представленным ее приятельницей.
– Я не согласна с вами, – объявила она. – По-моему, все как раз наоборот. Не знаю, умею ли я выражать свое «я», но знаю, что, кроме меня, никто и ничто этого сделать не может. По моим вещам никак нельзя судить обо мне, напротив, они скорее препятствие, преграда, к тому же еще совершенно случайная. Платья, которые, как вы сказали, я себе выбираю, вовсе не выражают моего «я». Не дай бог, чтобы это было так!
– Вы одеваетесь с большим вкусом, – не преминула вставить мадам Мерль.
– Возможно, и все-таки мне не хотелось бы, чтобы обо мне судили по платью. Мои наряды говорят не обо мне, а о вкусе моей портнихи. К тому же я их не выбираю – они навязаны мне обществом.
– А вы предпочли бы обходиться без них? – осведомилась мадам Мерль таким тоном, который по сути дела клал конец дискуссии.
Вынужден признаться – хотя в известной мере рискую разрушить нарисованную выше картину девической привязанности, которую испытывала наша героиня к этой во всех отношениях совершенной женщине, – вынужден признаться, что Изабелла не сказала ей ни слова о лорде Уорбертоне и хранила столь же упорное молчание по поводу Каспара Гудвуда. Правда, она не скрыла от мадам Мерль, что у нее были возможности выйти замуж, и даже не утаила, сколь блестящими они были. Лорд Уорбертон уехал из Локли и находился сейчас в Шотландии, куда взял с собою сестер, и, хотя он часто писал Ральфу, справляясь о состоянии мистера Тачита, письма его не тяготили Изабеллу; другое дело, если бы он жил по соседству и считал своим долгом лично наведываться в Гарденкорт. Конечно, он превосходно умел держать себя, но Изабелла не сомневалась, что, посещая Гарденкорт, он встретился бы с мадам Мерль, а встретившись с мадам Мерль, почувствовал бы расположение к ней и непременно рассказал бы о своей любви к ее юной подруге. Случилось так, что пока означенная леди гостила в Гарденкорте – а прежние ее визиты были намного короче нынешнего, – лорд Уорбертон либо находился в отъезде, либо не наезжал к Тачитам. Поэтому, хотя мадам Мерль была немало наслышана о нем, как о первом лице графства, ничто не давало ей оснований подозревать в нем искателя руки только что вывезенной из Америки племянницы миссис Тачит.
