Она произнесла свое имя так, словно называла лицо, пользующееся достаточной известностью. Однако Изабелле оно ничего не говорило, и ясно ей было только одно – ни у кого в жизни не видела она таких чарующих манер.
– Она вовсе не иностранка, несмотря на имя, – сказала миссис Тачит. – Она родилась… вечно я забываю, где вы родились.
– Так стоит ли напоминать?
– Очень даже стоит, – заявила миссис Тачит, которая никогда не упускала случая довести мысль до логического конца. – Вот если бы я помнила, это было бы излишне.
Мадам Мерль подарила Изабеллу всеобъемлющей улыбкой – улыбкой, ломавшей любые барьеры.
– Я родилась под сенью американского государственного флага.
– Мадам Мерль любит говорить загадками, – заметила миссис Тачит. – Это ее большой недостаток.
– Ах, – возразила мадам Мерль, – у меня тьма недостатков, но только не этот. Во всяком случае, этот не самый большой. Я увидела свет на Бруклинских военных верфях.[57] Мой отец был моряк и служил в американском военном флоте. Он занимал высокий пост – весьма важный по тем временам. Мне полагалось бы любить море, но я его ненавижу. Поэтому-то я и не возвращаюсь в Америку. Я люблю сушу. Главное в жизни – что-нибудь любить.
Изабелла, как беспристрастная свидетельница, не нашла меткой характеристику, которую тетушка дала своей гостье, чье живое, приветливое, выразительное лицо вовсе не наводило, по ее мнению, на мысль о скрытности. Лицо это говорило о широте чувств, стремительных и свободных движениях души и, хотя не отличалось красотой в общепринятом смысле, было на редкость привлекательным и интересным. Высокая холеная блондинка, мадам Мерль имела фигуру округлую и пышную, но без излишней полноты, придающей женщине грузность. Ее несколько крупные черты были гармоничны и соразмерны, а цвет лица блистал здоровой свежестью. Серые глаза ее были невелики, но полны жизни и вовсе чужды выражения глупости – чужды, правда, если верить людям, также и слез. Большой, хорошо очерченный рот при улыбке чуть кривился влево, что почти все ее знакомые находили весьма необычным, кое-кто жеманным и лишь немногие – неотразимым. Изабеллу, пожалуй, следовало причислить к последним. Густые белокурые волосы мадам Мерль убирала в «античной» манере – точь-в-точь, подумала Изабелла, как на мраморном бюсте какой-нибудь Ниобеи или Юноны,[58] – а ее большие белые руки были совершенной формы, столь совершенной, что их владелица не любила украшать их и не носила драгоценных колец. Изабелла, как мы знаем, поначалу приняла мадам Мерль за француженку, но при более длительном наблюдении ее скорее можно было бы счесть немкой – высокопоставленной немкой или австриячкой, баронессой, графиней, княгиней. Менее всего можно было предположить, что она родом из Бруклина, хотя хотелось бы посмотреть на того, кто сумел бы доказать, будто такое происхождение несовместимо с изысканностью, в высшей степени ей присущей. Государственный флаг Соединенных Штатов действительно реял над ее колыбелью, и, может быть, вольно развевающиеся звезды и полосы еще тогда определили ее взгляды на жизнь. Тем не менее ей явно не было свойственно колебаться и трепетать, как полотнищу на ветру; ее манеры отличались спокойствием и уверенностью, дающимися в результате большого опыта. Но, накопив опыт, она не утратила молодости, а лишь обрела благожелательность и гибкость. Словом, это была женщина сильных чувств, умевшая держать их в узде. Изабелле такое сочетание представлялось идеальным.
Изабелла предавалась этим размышлениям, пока они втроем сидели за чаем, но это приятное занятие вскоре было прервано, так как из Лондона прибыл знаменитый врач. Его сразу же проводили в гостиную, и миссис Тачит, желавшая поговорить с сэром Хоупом наедине, удалилась с ним в библиотеку, а вслед за тем мадам Мерль и Изабелла расстались до следующей трапезы. Мысль, что она еще увидится с этой столь привлекательной женщиной, помогла Изабелле немного приглушить в себе то гнетущее ощущение печали, которое сейчас охватило весь Гарденкорт.
Перед обедом Изабелла спустилась в гостиную, там еще никого не было, однако почти сразу вслед за ней вошел Ральф. Его тревога за жизнь отца несколько рассеялась: сэр Мэтью Хоуп смотрел на положение мистера Тачита не столь мрачно. Он посоветовал в ближайшие три-четыре часа оставить больного на попечение одной лишь сиделки, так что Ральф, его мать, да и сама лондонская знаменитость получили возможность спуститься в столовую. Вскоре появились миссис Тачит и сэр Мэтью, последней вошла мадам Мерль.
