– Она очень вам рада, ей полезно повидаться с вами, – повторила она, заботливо пододвигая Изабелле самое удобное кресло. Сама она не садилась, намереваясь, очевидно, удалиться. – Как вы находите нашу дорогую девочку? – спросила она, задерживаясь еще на секунду.
– Немножко бледной, – ответила Изабелла.
– Это от счастья, что видит вас. Она очень довольна. Elle eclaire la maison,[176] – заявила милейшая сестра.
Пэнси, как и сказала мадам Мерль, была в скромненьком черном платье – возможно, оттого она и казалась такой бледной.
– Они очень добры ко мне… они обо всем подумали! – воскликнула она со свойственным ей стремлением всем угодить.
– Мы постоянно о вас думаем – вы наша любимая питомица, – заметила мадам Катрин; из ее тона явствовало, что благожелательность вошла у нее в привычку, а бремя любых забот она почитала своим священным долгом. Тон этот оледенил Изабеллу: он как бы означал полный отказ от собственного «я», всемогущество церкви.
Когда мадам Катрин оставила их одних, Пэнси опустилась на колени и спрятала лицо в складках платья мачехи. Некоторое время она не двигалась, между тем как Изабелла гладила ее по голове. Наконец Пэнси поднялась с колен и, отвернувшись, окинула взглядом комнатку.
– Вам нравится, как я все расставила? – спросила она. – У меня здесь все то же, что и дома.
– Да, очень мило, у вас очень уютно, – Изабелла не знала, что и сказать. С одной стороны, Пэнси ни коим образом не должна почувствовать, что она ее жалеет, с другой – было бы просто глупым издевательством делать вид, будто она в восторге. Поэтому мгновение спустя она просто добавила. – Я пришла с вами попрощаться. Я еду в Англию.
Бледное личико Пэнси вспыхнуло.
– В Англию? И больше не вернетесь?
– Не знаю, когда я вернусь.
– Ах, как жаль! – прошептала еле слышно Пэнси. Тон ее говорил о том, что она не смеет критиковать, и, однако, выразил всю глубину разочарования.
– Мой кузен, мистер Тачит, очень болен; наверное, он умрет. Я еду повидаться с ним, – сказала Изабелла.
– Да, да, вы говорили мне, что, наверное, он скоро умрет. Конечно, вам надо ехать. А папа едет?
– Нет, я еду одна.
Девочка несколько секунд молчала. Изабелла не раз спрашивала себя, что думает Пэнси о подлинных отношениях своего отца и мачехи; никогда ни единым взглядом, ни единым намеком не дала она почувствовать, что, по ее мнению, им недостает душевной близости. Изабелла убеждена была, что Пэнси на эту тему размышляла, что не сомневалась в существовании мужей и жен, связанных большей душевной близостью. Но Пэнси не позволяла себе ни малейшей несдержанности даже в мыслях, она так же не смела судить свою ласковую мачеху, как и критиковать своего непревзойденного отца. Сердце у нее, должно быть, замирало ничуть не меньше, чем если бы она увидела, как двое святых на большой фреске в монастырской часовне вдруг поворачивают друг к другу свои нарисованные головы и неодобрительно ими покачивают. Но подобно тому, как в последнем случае она из благоговейного страха никогда не упомянула бы о столь невероятном явлении, точно так же старалась не помнить все известные ей тайны мира взрослых.
– Вы будете очень далеко, – произнесла она.
– Да, я буду далеко. Но это не имеет особого значения, – объяснила Изабелла. – Пока вы здесь, я все равно не могу быть возле. вас.
– Но вы можете приезжать ко мне хотя бы изредка, как сейчас.
– Я не приезжала, потому что ваш отец запретил. Я ничего вам сегодня не привезла. Мне нечем вас порадовать.
– Я не должна радоваться. Папа этого не хочет.
– Тогда едва ли имеет значение, в Риме я или в Англии.
– Вы не счастливы, миссис Озмонд? – спросила Пэнси.
– Да, не очень. Но это не имеет значения.
– Вот и я себе говорю то же самое. Какое это имеет значение? И все-таки мне хотелось бы отсюда выйти.
– Как я вам этого желаю!
– Не оставляйте меня здесь, – продолжала Пэнси кротко.
Изабелла с полминуты молчала; у нее отчаянно колотилось сердце.
– Хотите уехать со мной сейчас? – спросила она.
Пэнси посмотрела на нее умоляюще.
– А папа велел вам привезти меня?
– Нет, это вам предлагаю я.
– Тогда, думаю, мне лучше подождать. Папа ничего не просил передать мне?
