— Мы только что пели народные песни — филиппинские песни, — сказала Мэри, принимая у него пальто. — Я уже думала, ты вообще не придешь. Хочешь горячего рома?
— А можно кофе?
— И тарелку лапши?
— Нет.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
— Ты устал.
— Да, пожалуй. А лапшу я съем попозже, ладно, Мэри?
— Входи и познакомься с земляком, — сказала она и, взяв его под руку, ввела в комнату. Она была одета по-китайски: зеленый с золотом балахон поверх черной юбки, голова украшена белыми цветами, на шее нефритовое ожерелье.
В гостиной, откуда убрали не только бельевые веревки, но и всю мебель, среди остатков пиршества, сидели на полу, скрестив ноги, Пепе, Рита и Элен Сильва. Невозмутимые, как идолы, они даже не поздоровались с падре. Элен и Рита тоже были одеты в китайские наряды, Пепе ограничился тем, что надел на голову круглую черную китайскую шапочку. Они ели на полу, и падре Тони пришлось осторожно ступать среди чашек и блюдец. Земляком — и почетным гостем — был Пит Альфонсо, который в данный момент играл с Пако на пианино в четыре руки. В темно-синем двубортном костюме мистер Альфонсо выглядел как адмирал, и рукопожатие у него было крепким, матросским. Пако надоело играть стоя, он опустился на пол и, закуривая, приподнял сутану падре Тони.
— Это похоже на пижамные штаны.
— Прекрати, Пако.
— Эй, вы только поглядите — он ходит в пижамных штанах.
— Я же тебе сказал — прекрати. Хочешь получить ботинком по физиономии?
— У тебя что, пары штанов не найдется?
— Одна пара в стирке, — ответил падре Тони, прижимая сутану к ногам, — а вторую я отдал в починку.
— А я и не знал, что от святости даже штаны снашиваются.
— Садитесь, падре. — Пит Альфонсо предложил ему круглую табуретку.
— Нет, нет, сидите.
Падре Тони опустился на пол рядом с Пако. Из всей компании только Пако не надел на себя ничего китайского и был, как всегда, в стареньком свитере. Падре Тони с любопытством взглянул на Пепе, Риту и Элен Сильву — они по-прежнему неподвижно сидели посреди комнаты, видимо погруженные в медитацию.
— Натрескались, — мрачно прокомментировал Пако. — Итак, где ты был, старина?
— У Кикай Валеро. Мы с ней… послушай, Пако, если ты снова скажешь какую-нибудь глупость, то я… да поможет мне бог…
— Что такое? В чем дело? — всполошилась Мэри, входя в комнату с кофе для падре Тони. — Пако, ты опять затеваешь ссору?
— Нет, дорогая. Просто Тони просит извинить его за то, что он явился в пижаме. Он только что от Кикай Валеро.
— Бедняга, у него и вправду измученный вид.
Она наклонилась, чтобы поставить чашку, и каштановые волосы закрыли ей щеки.
— Боюсь, мы шокируем мистера Альфонсо, — сказал падре Тони, беря чашку.
Однако мистер Альфонсо заявил, что все в порядке. Он излучал благодушие. После утренней репетиции от его вчерашнего отчаяния не осталось и следа: игра Пако привела в восторг весь оркестр, а, кроме того, новая певица так вертела задом, что мистер Альфонсо никак не мог заподозрить ее в сочувствии коммунистам. И сейчас, с душой, переполненной чувством облегчения, и с желудком, переполненным лапшой, он готов был одарить любовью весь мир, а потому начал рассказывать какую-то не вполне приличную историю, касавшуюся Кикай Валеро. Мэри, опустившись на колени, внимательно слушала его, то затягиваясь сигаретой из рук Пако, то отхлебывая кофе из чашки падре Тони, а потом вдруг перебила мистера Альфонсо, спросив, не пора ли ему с Пако идти в ночной клуб. В связи с праздником оркестр в «Товарище» должен был сегодня начать программу пораньше.
— Пожалуйста, замолчи, дорогая, — попросил Пако. — У нас еще масса времени. Я хочу дослушать про Кикай Валеро.
Примостившись на краю табуретки, как на жердочке, мистер Альфонсо закончил свою историю под непристойные смешки Мэри и Пако, неловкую улыбку падре Тони и бессмысленные взгляды троицы, погруженной в медитацию.
— Если вы, трое, собираетесь и дальше сидеть вот так, — решительно сказала Мэри, — это будет уж слишком.
— Мы не просто сидим, — величественно изрек Пепе. — Мы размышляем. У нас ведь был китайский обед, верно? И я сказал Элен и Рите, что единственный способ переварить такое количество сои — это погрузиться в буддистское самосозерцание.
