— Это вы должны решить вместе с ней. Я просто пришел передать вам ее просьбу.
— Но как мы можем что-то с ней решить, если она не хочет меня видеть? Послушайте, почему бы вам не отвезти меня туда, где она скрывается? Нам с ней необходимо поговорить.
— Боюсь, я не смогу сделать этого.
Карие глаза сузились.
— Но в конце концов, мистер Монсон, я ее муж.
— Она не в состоянии ни с кем разговаривать.
Мачо подался вперед:
— Неужели ей так плохо?
Воротник давил на горло, и Пепе прилагал огромные усилия, чтобы сидеть на стуле прямо и не дать глазам закрыться. В ярко освещенной комнате лицо собеседника казалось ему размытым, окруженным ореолом, а звуки нескончаемой музыки то усыпляли, то оглушали.
— Она просит, чтобы ее оставили в покое, — сказал он моргая.
— Но ведь это, видимо, серьезно. Может быть, ей действительно угрожает опасность.
— Сейчас уже поздно.
— Что?
— Я хочу сказать, сейчас уже ночь и слишком поздно — или, если хотите, слишком рано — что-то предпринимать. И, честно говоря, я так хочу спать, что вот-вот упаду со стула.
— Я вам сочувствую. Не думайте, что я не понимаю, чего вам это стоит — бегать по городу среди ночи, оставив без присмотра ваших бедных лошадей. Хотите немного выпить?
— Нет, спасибо. — Пепе с трудом поднялся. — Мне пора.
Мачо тоже поднялся:
— Я пойду с вами.
— Это вовсе необязательно, — заметил Пепе, отступая к двери.
— Я придерживаюсь иного мнения, — сказал Мачо и принялся завязывать галстук.
— Она не захочет разговаривать с вами, — сказал Пепе, отступая еще дальше.
— Я хочу знать почему, — упорствовал Мачо, надвигаясь на него.
Неожиданный гнев заставил Пепе остановиться и даже шагнуть вперед:
— Она говорит, вы сами знаете почему, — резко сказал он.
Улыбка застыла на красивом лице Мачо.
— Разве?
Они стояли лицом к лицу и со злостью смотрели друг другу в глаза. Уставший проигрыватель перешел на визг. Мачо не выдержал первым: он хмыкнул, опустил глаза и отошел к столу.
— Да, я знаю. Я действительно знаю, — сказал он, одергивая пиджак и подтягивая галстук. — Она кое-что обо мне узнала — какие-то старые дурацкие письма. Но Конни в общем-то такой ребенок, она, вероятно, даже не заметила, что они написаны много лет назад. А ведь с этим давно покончено раз и навсегда.
Криво улыбнувшись, он потянулся к бутылке, но неожиданно его улыбка увяла, а рука замерла в воздухе.
— Собственно говоря, — сказал он, глядя прямо перед собой, — я сам не сознавал, что с этим покончено, и понял, только когда узнал, почему Конни сбежала.
Он сжал кулаки и так грохнул ими по столу, что стаканы и бутылки подпрыгнули.
— Но ведь я не желал ей зла! Я никогда не желал ей зла! — выкрикнул он, молотя кулаками по столу. — Я люблю ее и только сейчас понял, как я ее люблю! Ведь мы были счастливы. Я бы сделал что угодно, лишь бы уберечь ее от того, что произошло. Но раз уж так вышло — пусть. Я не жалею. Мне сейчас тошно, но я рад, что это случилось. Да, я рад!
Наступила тяжелая пауза, и Пепе повернулся, чтобы уйти и не видеть эти конвульсивно вздрагивающие плечи.
— Нет, погодите! — воскликнул Мачо. — Не уходите, мистер Монсон. Извините меня. Я не спал несколько ночей подряд. Я беспокоился за Конни, я действительно беспокоился. К черту ее отца! Мне наплевать, если он и провалится на этих дурацких выборах! Я знаю, вы правы — я не должен пытаться увидеть Конни сейчас, и я не буду. Ей нужно время, чтобы прийти в себя. Но передайте ей, пожалуйста, что мне надо сказать ей что-то очень важное. Вы скажете ей, что я жду ее? Нет, не здесь. Я сегодня же утром уеду из гостиницы. В Гонконге у нас есть знакомые — семейство Валеро. Передайте Конни, что она в любой момент может связаться со мной через них. И еще скажите ей, что нам с ней вовсе необязательно возвращаться домой. Мы куда-нибудь уедем, куда она пожелает. Вы передадите ей все это, мистер Монсон? Пожалуйста!
Это последнее «пожалуйста», словно нажатием кнопки, вернуло на его лицо прежнюю улыбку.
— И поверьте мне, я глубоко тронут вашей заботой. Я так рад, что у Конни есть друг. Но все же скажите этой идиотке, что у нее есть еще и муж, ладно?
