В большой темной церкви было пусто — служба шла в ярко освещенной часовне Богоматери, и там уже собралось много сонных людей в вечерних туалетах: они заходили сюда по дороге домой с субботних развлечений. Мачо опустился на скамью рядом с коленопреклоненной женщиной в большой голубой шали и тут же заснул. Проснулся он оттого, что кто-то дернул его за ухо; открыв глаза, он увидел перед собой лицо сеньоры де Видаль в разноцветных пятнах — утренний свет пробивался сквозь цветные витражи готических окон. Он посмотрел на ее голубую шаль и недоуменно спросил: «А где же ваши бананы?» Она хихикнула и еще раз дернула его за ухо. Он сел и протер глаза. Было уже совсем светло, они остались одни в опустевшей часовне, и она сказала, что его приятели уехали, а она обещала присмотреть за ним.
Машина сеньоры де Видаль ждала у церкви, но она отпустила ее, и они пошли по узким немощеным улочкам, где колеса экипажей за долгие годы выбили глубокие колеи, мимо забранных решетками окон и причудливо украшенных ворот, за которыми виднелись грязные дворы со сломанными фонтанами — когда-то жилища сильных мира сего, теперь прибежище портовых грузчиков и нищих студентов. Он, еще полусонный, всю дорогу молчал, она, напротив, оживленно болтала и, хотя не спала всю ночь, шагала с энергией человека, придерживающегося правила «рано ложиться, рано вставать…». Они остановились возле палатки уличного торговца, уселись на низкие стулья и пили дымящийся кофе и ели рисовые пирожки, прямо с огня, вкусные и хрустящие, пахнущие утренними полями, а прохожие — спешившие в церковь старые богомолки, рабочий люд, направлявшийся в порт, испанские монахи и американские моряки — с удивлением смотрели на даму в голубой шали и драгоценных серьгах, завтракавшую прямо на улице возле низкопробной забегаловки. Потом сеньора сказала, что хочет подняться на стены старого города.
С крепостного вала, откуда некогда испанцы высматривали китайских пиратов и английских корсаров, открывался вид на новый город, весь будто охваченный огнем, — ветер колыхал, как языки пламени, верхушки деревьев, цветущих яркими красными цветами, лепестки падали вниз густым дождем, и казалось, что улицы засыпаны раскаленными углями. Они смотрели вниз, и теперь вдруг заговорил он; она молча стояла на краю стены, уперев руки в бедра и туго обтянув плечи шалью, а ветер играл ее волосами. Время от времени она бросала на Мачо короткие взгляды, а он весело рассказывал ей о событиях прошедшей ночи, и в его возбужденном голосе звучало некоторое недоумение: он пытался увязать между собой недавние впечатления и никак не мог понять, почему разрозненные эпизоды — бал, объятия секретарши, ночное купание, отвратительная сцена в деревне, кража посуды, пробуждение в церкви, прогулка среди старых домов, горький кофе и горячие рисовые пирожки — вдруг сложились в единое целое, и оно взорвалось в его мозгу огненными сполохами радости, словно от пламени цветущих деревьев вспыхнул огромный фейерверк. Это ощущение было настолько сильным, что он никак не мог выразить его и, задыхаясь, говорил все быстрее и быстрее, пока его речь не перешла в неразборчивое мистическое бормотание, полузаикание-полусмех; он стоял, подняв лицо к солнцу и ветру, на щеках у него играл румянец, а в глазах блестели слезы. Он был молод, было лето, и цвели огненные деревья. Он был молод, здоров и счастлив, и город лежал у его ног. Он протянул к городу руки, что-то несвязно бормоча и топчась на самом краю стены, изумленно огляделся по сторонам и вдруг почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Он совсем забыл о женщине, стоявшей рядом с ним. «Не упадите! — сказала она, глядя на него почти с ужасом, и добавила. — Давайте лучше спустимся».
В полдень Мачо провожал отца. Старший Эскобар уже сменил городской наряд на костюм цвета хаки и красные сапоги — когда Мачо был маленьким, он верил, что отец даже спит в этих сапогах. Они поговорили о Конче Видаль, про которую, по словам отца, толковали разное. Одни считали ее хорошей женой и преданной матерью, другие — распутной и (поскольку никто не мог обвинить ее в чем-то определенном) коварной женщиной. Скорее всего, сказал отец, она действительно хорошая жена, но сейчас эта роль начала ей надоедать, а потому «лучше соблазни ее, не дожидаясь, пока она соблазнит тебя». Мачо уверил себя, что Конча Видаль вовсе не интересует его; она попросила его заглянуть к ней тем же вечером, но тут подвернулось что-то еще, и он совершенно забыл о ней и ни разу не видел те несколько месяцев, в течение которых он снискал в городе славу одного из самых отчаянных повес. И все же счастье, испытанное им в то утро на стенах старого города, не забылось; среди шумного веселья неожиданная сладкая боль в костях, вспыхивавшее в мозгу видение полыхающих огнем деревьев заставляли его вдруг замереть, и, удивленно осмотревшись по сторонам, он думал: «Почему же все-таки я был так счастлив тогда, чего я ожидал?» И в поисках ответа он жадно устремлялся к неведомому, к новому, но каждый раз дело кончалось очередной вечеринкой, ночным купанием и потребностью побуянить под утро, когда человек уже устал, изрядно пьян и его клонит в сон, но тем не менее он все еще на взводе и ему хочется побить где-нибудь стекла, помчаться с бешеной скоростью на машине или поколотить невежливого официанта. Он наслаждался жизнью, но разочарование, как красные муравьи, подтачивало наслаждение. В его сознании деревья по-прежнему полыхали огненными цветами, и это никак не кончалось.
