– Ладно, проехали. Только как это нет денег?
Может, их и не было?
– Как же, не было… Да он за сто сорок тонн хотел квартиру купить и говорил, что еще больше останется. Ларьки у него опять же прекрасно работали, с колхозом договор чуть ли не миллион чистыми в день давал. И вдруг – денег нет, ларьки продал – и все втихаря от меня.
– Может, его шантажировали?
– Его-то? Уж не думаешь ли ты, что он кого-то там убил? Ну не-ет! Торгаш он был, торгаш! Не просто осторожный, а даже трусливый! Как все они, кавказские. Они только в кодле храбрые, а по одиночке... тьфу!
Что-то отвратительное, хуже ненависти, было в тоне Вероники по отношению к бедолаге Казбеку.
И я вдруг пронзительно пожалела это дитя гор.
Потерял родину, потерял родственников и остался с Вероникой, исчадием ада и порока, корыстной содержанкой. Конечно, вольно ж ему было нарушать законы своей родины, но все равно жалко.
Утром, когда мы с Яной ехали домой, она все продолжала о деньгах и о деньгах.
– Наверное, врет Вероника? Как думаете?
Вот тогда бы мне спросить, что у Яны на уме, но я вместо этого внутренне ее осудила и отмахнулась. А зря.
Разумеется, свой день рождения я отмечать не собиралась и была крайне поражена, когда утром в тот день меня поздравило все мое господское семейство. Также мне было сообщено, что вечером будет небольшой стол, на который они пригласили от моего лица Алю с Егором и Варьку. Я поняла, откуда ветер дует. Дело в том, что Яна завязала дружбу с Варькой, и, думаю, совсем не потому, что Варька хорошо шила. С обеих сторон в этой дружбе был оттенок обожания. Варька обожала Яну за красоту (все-таки художница) и за то, что Янин тон и повадки эту красоту не унижали. Яна же вообще благоговела перед людьми творческой специальности, да еще с умением в руках и головой на плечах.
– Прости, – сказал Виктор, – но тут Владимир Иванович позвонил и тоже... э-э... как бы напросился. Я как-то брякнул, что у тебя день рождения, совсем не думая, что он вдруг захочет прийти.
Я с ужасом подумала, что у Стального тоже могли где-то лежать в загашнике мои письма и он тоже мог их перечитать. А что я там писала в свои глупые до безобразия двадцать два – двадцать три! Но нет, трудно себе представить, что он выходит из тюрьмы с моими письмами в мешке. Да если бы и вышел с ними, то был ли у него дом, где он мог бы их потом оставить? Насколько я тогда поняла, ничего у него не было. Помню свою горечь и растерянность, когда после нашей первой встречи он камнем канул в темную, враждебную ему жизнь. А тогда (вот дуры-то девки!) я вообразила, что просто ему не понравилась. Как же, будет гордый человек, выброшенный временем и судьбой на свалку, навязываться в дружбу к сливкам общества в лице блестяще начинающей писательницы Горчаковой. Теперь-то я это понимаю.
Рано утром позвонила дочь и сообщила, что по случаю дня моего рождения зять выхлопотал командировку в Питер и приедет на каком-то безумно не скором поезде (зато билеты дешевле) поздним утром. Раз уж мне устроили праздник, я выторговала себе право приготовить праздничный ужин. За то последнее время, что мне пришлось лопать что попало и даже голодать, я стала как-то даже трепетно относиться к пище, тем более что с кончиной дефицита и при наличии денег можно было приготовить все, что душа пожелает. От Кирюши и детей-двоечников меня на этот день отстранили.
И вот я топталась у плиты, а телефон звонил, не переставая, и большая часть звонков предназначалась мне. Будь я пошлой дурой, я бы сказала, что вот, стоило мне подняться на ноги, как все обо мне вспомнили. Но я-то понимала, что в нищете и горе сама отгородилась от людей, приготовилась умирать. Даже если я подходила к телефону, то разговаривала так, что все терялись. Но большей частью просто не подходила. Один из друзей, не потерпевший краха во всем этом бардаке, пригласил меня, например, на презентацию своей книги, где должен был собраться весь Питер. А я не пошла. Для себя я объяснила это тем, что у меня нет целых колготок и не те туфли. На самом же деле отчаяние сделало меня трусливой. Встречаясь с людьми, я боялась, что меня невзначай заденут, унизят, а я этого уже не переживу, хотя всю жизнь до этого умела переживать и чужие ненависть, и зависть, и агрессию. В писательском мире никто не посмотрит, что ты женщина, лупят на равных.
