Гнев заразителен. Людовик X внезапно рассвирепел: его раздражало вызывающее поведение Мариньи – с первой минуты заседания тот шел наперекор всем планам короля, обращался с ним, с королем, как с мальчишкой, подчеркивал его, Людовика, ничтожество, славословя покойного государя.
– Что ж, мессир, комиссия будет назначена, раз вы сами того просите, – ответил он.
Этими словами Людовик Сварливый лишил себя единственного министра, способного вершить вместо него дела и помогать в управлении государством. Люди посредственные терпят около себя лишь льстецов, что и понятно: стараниями льстеца посредственность может не считать себя таковой. Еще долгие годы Франции было суждено расплачиваться за эти сорвавшиеся в гневе слова.
Мариньи взял свой мешок, сложил в него бумаги и направился к дверям; его действия лишь усилили гнев Людовика Сварливого.
– С сегодняшнего дня, – добавил он, – вы уже не ведаете больше нашей казной…
– Я и сам поостерегся бы ведать ею впредь, государь, – ответил Мариньи с порога.
Спустя мгновение послышались его шаги и тут же затихли в глубине коридора.
Карл Валуа торжествовал и дивился этой скорой развязке.
– Вы не правы, брат мой, – обратился к нему граф д'Эвре, – нельзя так круто обходиться с человеком.
– Нет, я более чем прав, – отрезал Валуа, – и вскоре вы сами первый будете меня благодарить. Этот Мариньи – язва на теле государства, и наша задача выжечь ее как можно скорее.
– Так, значит, когда же, дядя, – спросил Людовик Сварливый, возвращаясь к засевшей ему в голову мысли, – когда же вы отправите послов к мадам Клеменции?
Как только Валуа пообещал, что Бувилль пустится в дорогу никак не позже чем через неделю, король закрыл заседание Совета. Ему не терпелось лечь и вытянуть затекшие ноги.
Глава II
Мессир де Мариньи все еще правитель королевства
Весь обратный путь, который де Мариньи, как и обычно, совершил под охраной трех жезлоносцев, в сопровождении двух писцов и одного конюшего, он раздумывал о происшедшем, но так и не мог понять, что, в сущности, случилось и почему обычно столь благосклонная фортуна вдруг от него отвернулась. Ярость ослепила его, мешала осмыслить случившееся. «Этот мошенник, этот хищник обвинил меня в том, что я наживался на договорах, – твердил он про себя, – кто бы говорил, да не Валуа! И этот жалкий король, у которого ума меньше, чем у мухи, а злобы больше, чем у осы, ни слова не сказал в мою защиту, да еще отобрал от меня казну!»
Мариньи гнал коня, не замечая ни уличной суеты, ни людей, не видя неприязненных лиц парижан, расступавшихся перед коадъютором. Его не любили. Он управлял людьми с такой недосягаемой высоты, управлял ими так долго, что уже давно потерял привычку смотреть на них.
Добравшись до своего особняка, стоявшего на улице Фоссе-Сен-Жермен, он спрыгнул с коня, не обратив внимания на конюшего, поспешившего подставить ему плечо, быстрым шагом пересек двор, сбросил плащ на руки первого попавшегося слуги и, прижимая к себе мешок с бумагами, поднялся по широкой лестнице, ведущей на второй этаж.
Особняк этот меньше всего походил на жилище частного лица, скорее он напоминал министерство: массивная мебель, массивные канделябры, толстые ковры, тяжелые портьеры – все это было прочно, крепко, рассчитано на многие годы. Целая армия слуг поддерживала в доме порядок.
Ангерран де Мариньи распахнул дверь залы, где, как всегда, его поджидала жена. Супруга коадъютора, сидя в углу у камина, играла с крошечным песиком, привезенным из Италии и напоминавшим скорее миниатюрную лошадку своей светло-серой гладкой шерстью. Ее сестра, мадам де Шантлу, болтливая вдовушка, сидела с ней рядом.
По лицу мужа мадам де Мариньи сразу поняла, что произошло несчастье.
– Ангерран, друг мой, что случилось? – воскликнула она.
Жанна де Сен-Мартэн, крестница покойной королевы Жанны, жены Филиппа Красивого, жила в состоянии непрерывного восхищения перед своим супругом и посвятила себя преданному ему служению.
– А произошло то, – ответил Мариньи, – что теперь, когда нет хозяина и некому держать кнут, псы набросились на меня.
– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
