Жажда над ручьем - страница 135

Г о н т ь е (ему). Или я, или он, ваше величество! (Ушел за ним.)

К а т е р и н а. Прощай, Франсуа… теперь-то у тебя будет время меня забыть. Может быть, все было бы иначе, если бы я тогда не велела тебя выпороть… (Ушла.)

С е р м у а з (идет за ней). Его голый зад она на всю жизнь запомнила, а то, что меня из-за нее укокошили, — из головы вон…

К а р л. Я знаю по себе, Вийон, в нашем деле ничего не пропадает, не остается втуне — счастье, горе, утраты, страдание… когда-нибудь из всего этого родится твоя лучшая баллада!.. (Уходит.)

П о э т ы (идут за ним гурьбой). Зависит от творческой методы, ваша светлость! От школы! От направления!..

Они опять остались вдвоем — Вийон и Девушка, которой никогда не было.

В и й о н. И опять нам с тобой — в путь… в путь в путь… Пора. Пойдем. Впрочем, нет… Ты останься. Может быть, кто-то другой — молодой, чистый и нетерпеливый — уже дожидается тебя, зовет, приходит в отчаяние, живет надеждой… ему ты нужнее. Так всегда — уходит один, приходит другой. Но — с тою же вечной жаждой, с тою же нетерпеливой жаждой добра, любви сострадания… Он еще не знает, что ее никогда не утолить. Ты останься и подари ее ему от меня — мою жажду, мою неутоленность и бездонность ручья, из которого нам никогда не напиться. Больше мне нечего ему завещать.

Он ушел — навсегда. Он шел медленно и долго, и путь его был нескончаем.

Девушка, которой никогда не было, осталась одна. И мы впервые слышим ее голос — нежный, хрупкий и чистый:

1975

Н и к о л а й  С н е г и р е в.

Е л и з а в е т а  З у б к о в а.

М а р и н а — ее дочь.

Л а р и с а — жена Снегирева.

П е т р — их сын.

А н г е л и н а.

К о р н е е в  П о р ф и р и й  И в а н о в и ч.

П о т а п о в.

Наши дни.

Дом Елизаветы Зубковой в маленьком городке — скорее даже поселке — в Восточной Сибири.

Просторная и невысокая комната в три небольших окна, оклеенная пестрыми, в крупный рисунок, обоями. В левой стене — дверь в сени и на кухню.

Стол посредине с венскими шаткими стульями вокруг, комод с зеркалом, над зеркалом, на стене, — множество семейных фотографий и цветных открыток, большой трехстворчатый шкаф, рядом с ним — ножная швейная машина.

Между комодом и шкафом, за пестрой ситцевой занавеской, — высокая полутораспальная никелированная кровать на пружинной сетке и с блестящими шишечками.

Начало июня, дело к вечеру, косые лучи солнца, садящегося в тайгу, освещают комнату сквозь накрахмаленные марлевые занавески.

Е л и з а в е т а — крупная, все еще красивая простой, спокойной красотой тридцативосьмилетняя женщина — шьет на швейной машине. Недалеко от дома проходит железная дорога — грохот поезда, постепенно затихая, замирает вдали.

Е л и з а в е т а (про себя). Семь двадцать три… (Взглянула на будильник, стоящий на комоде.) Или часы отстали, что ли…

Из соседней комнаты вышла  М а р и н а, крупная и красивая в мать, но с более тонким и менее добрым лицом. Ей семнадцать лет. Молча подошла к комоду, выдвинула ящик, что-то в нем ищет.

(Дочери.) Вечерний прошел, семь двадцать три, а на часах — четверть… передвинь стрелки.

М а р и н а (о часах на комоде). С той недели стоят! — какая ты стала беспамятная, мамуля!

Е л и з а в е т а. И леспромхозовскйм машинам вроде бы уж давно время прийти, пятница… а отца — нету…

М а р и н а (с давней усмешкой). Отца…

Е л и з а в е т а (со столь же давней обидой). Отца! — сто раз тебе говорено!

М а р и н а (повернулась к ней). Четвертое число сегодня, забыла, что ли?!

Е л и з а в е т а (пытаясь уйти от этого разговора). Ну, четвертое, что из того?..

М а р и н а. А то, что срок вышел.

Е л и з а в е т а. Кому?

М а р и н а (с недоброй усмешкой). Отцу нашему, кому же еще?! — не делай, мамуля, вид, что не соображаешь.