СМЕРТНИК
19 июня, как впрочем и 23 июня или 2 июля 1460 года.
Застенок в подземелье орлеанской тюрьмы — сырые, замшелые стены, слепое оконце под потолком, орудия пыток. Но это могло бы быть и в следующем, 1461 году, в Мэне-на-Луаре, и в конце декабря 1462-го или начале января 1463 года в родном его Париже, — трижды за короткую его жизнь его пытали и приговаривали к смерти, и все эти пытки слились для него в одну бесконечную пожизненную пытку, все палачи — в одного Палача, все следователи и судьи получили одно имя — имя Тибо д’Оссиньи, орлеанского архиепископа.
На соломе, забившись в угол, — Ф р а н с у а В и й о н.
П а л а ч приводит в порядок орудия своего ремесла.
В и й о н. Меня будут пытать?
П а л а ч. Может — да, а может, и нет… может, и смилостивятся, вздернут без лишней возни… Мое дело сторона, мне — чтоб инструмент был в порядке и рука с перепоя не дрожала.
В и й о н (кричит). Не хочу! Не хочу!..
П а л а ч (рассудительно). А я, что ли, хочу? Мне, что ли, больше всех надо? Нет у меня своих забот по дому, по семейству?!
В и й о н (кричит). Не хочу!..
П а л а ч. А коль не хочешь, так во всем и признавайся, чего уж там?!
В и й о н. В чем? В чем признаваться?!
П а л а ч. А это уж тебе видней. Главное тут — спросят, а ты в ответ: да, виноват, прошу снисхождения. Только ты не подумай, что тебе так, за здорово живешь, поверят, — жди, как же! Ты сначала дай мне хоть самую малость развернуться, ты поначалу гордость этакую на себя напусти — нет, мол, никогда, ничего не делал, ничего не знаю! — а уж когда я в игру вступлю, тут ты и кайся, да со слезой, вот так-то…
На верху лестницы, ведущей в застенок, появился Т и б о Д’ О с с и н ь и.
(Вийону.) Ну что ты за птица такая важная, чтоб тебя не какой-нибудь крючок допрашивал, а сам его преосвященство епископ, сам монсеньер д’Оссиньи?!
Д’Оссиньи спустился вниз.
(Ему, низко кланяясь.) А я уж здесь, ваше преосвященство, на месте, при деле… и все у меня готово, все прямо-таки блестит!..
Архиепископ сел в кресло.
В и й о н (поспешно). Я сознаюсь, ваше преосвященство! Я сознаюсь!..
Д’ О с с и н ь и (не удивился). В чем?
В и й о н. Это неважно! Важно, что я сознаюсь по собственной воле!
Д’ О с с и н ь и. И все-таки позвольте полюбопытствовать, в чем именно, мэтр Вийон?
В и й о н. Во всем! — в бродяжничестве, в пьянстве, в богохульстве, в безнравственности, в воровстве, в дурном поведении, во всем!
Д’ О с с и н ь и (подавляя усмешку). Вы совершаете ошибку, мэтр Вийон…
В и й о н. Я совершил много ошибок, монсеньер, я всю жизнь только и делаю, что совершаю ошибки, одну за другой…
Д’ О с с и н ь и. …вы совершаете ошибку, пытаясь увести суд святой церкви в сторону от того, в чем я бы на вашем месте чистосердечно сознался…
В и й о н. Я готов сознаться в чем угодно, ваше преосвященство, только подскажите!
Д’ О с с и н ь и. Если вы предполагаете, что мы собираемся вас допрашивать по поводу ограбления Наваррского коллежа, — так в свое время ваш друг Ги Табари уже дал исчерпывающие показания.
П а л а ч. Раз…
Д’ О с с и н ь и. А ваш друг Ренье де Монтиньи — насчет ограбления Бекконской церкви.
П а л а ч. Два…
Д’ О с с и н ь и. И, наконец, ваш друг Коллен де Кайе — в связи со взломом церкви в Монпило.
П а л а ч. Три. Святая семейка.
В и й о н. Коллен?! — не верю! Я не верю вам, ваше преосвященство! Я требую очной ставки!
Д’ О с с и н ь и. Это невозможно — он повешен.
В и й о н (осекся). Повешен — хоть и сознался?!
Д’ О с с и н ь и. Конечно.
В и й о н. И меня тоже повесят?
Д’ О с с и н ь и. Естественно.
В и й о н. Даже если я сознаюсь?
Д’ О с с и н ь и. Вы не находите это логичным?
В и й о н. А если я не сознаюсь — вы меня тоже повесите?
Д’ О с с и н ь и. Само собой разумеется!
В и й о н. Ваш суд что палка — он о двух концах…
П а л а ч. Это у жизни, приятель, только один конец… а все остальное — о двух, пора бы уж и сообразить.
Д’ О с с и н ь и. Итак, вы сознаётесь?
В и й о н. В чем же? — я готов, но в чем, в чем?!
Д’ О с с и н ь и. Вам лучше знать. (Брезгливо.) Признаться, я думал, что с вами придется повозиться…
В и й о н. Почему?
Д’ О с с и н ь и. Вы ведь, по слухам, — поэт… ну, что-то вроде пророка. Языческого, разумеется, безбожного, греховного, но — все же… А пророки — крепкий орешек.
