Через три часа отплытие. Первая остановка в Кронштадте, а потом…
Запустив всю пятерню в волосы, Сергей Васильевич взъерошил их и задумался над тем, брать ли с собой сюрикэны [18]. Само собой, для всякого порядочного путешественника сюрикэны — очень важная и нужная вещь, можно сказать, предмет первой необходимости, особенно если он отправляется на край света, чтобы прихлопнуть врага своей страны.
«Прихлопнуть, — мрачно помыслил Ломов, засовывая-таки сюрикэны в чемодан, — прихлопывают муху, и то за ней приходится хорошенько побегать… а уж наша мишень так просто не дастся, будьте благонадежны…»
Он уловил шаги за дверью и резко обернулся. Негромко постучав, вошел денщик и замер на пороге.
— Ну? — нетерпеливо спросил Сергей Васильевич, — кто там, тетушка, что ли?
Едва заметный кивок. Человек, который экономил слова, судя по всему, предпочитал экономить и жесты.
— Время еще есть, — буркнул Ломов, закрывая чемодан. — Зови ее, что ли…
Он был почти уверен, что Евдокия Петровна явилась к нему, чтобы рассказать ему подоплеку преступлений, совершенных в доме Кирилла Левашова. Но Сергей Васильевич уже получил от Амалии письмо с полным изложением обстоятельств, так что они интересовали его еще меньше, чем прошлогодний снег.
Тетушка вошла в гостиную, посмотрела на чемоданы, на замкнутое лицо своего племянника, старательно выдавливавшего из себя сердечную улыбку и слова приветствия, и взгляд ее приобрел какое-то странное, потерянное выражение. Губы дрогнули, словно она собиралась вот-вот расплакаться. Сергею Васильевичу стало не по себе.
— Ты уезжаешь? — спросила Евдокия Петровна с такой мукой, с такой болью, что у него сжалось сердце.
Он собрал все свое мужество, чтобы с преувеличенной бодростью ответить:
— Да. Старый полковой товарищ зовет в гости, поохотиться… Гхм!
Сергей Васильевич прочистил горло, собираясь продолжать дальше и привести, если понадобится, еще множество подробностей о человеке, который существовал только в его воображении.
— Товарищ? — Голубые глаза тетушки были прикованы к его лицу. — И как же его зовут? Может быть, баронесса Корф?
Ломов беспокойно шевельнулся.
— Тетушка, я не знаю, что вы себе придумали, но могу поклясться, что я и баронесса Корф…
— Ах, Сережа, Сережа, — вздохнула Евдокия Петровна, укоризненно качая своей седой головой, которую он помнил еще жгуче-темной, без единого седого волоса. — Кого ты думаешь обмануть? Я же знаю, что ты не в отставке. И я знаю, что баронесса Корф не твой… романтический интерес.
Признаться, Ломов ожидал чего угодно, только не того, что только что услышал. Он был застигнут врасплох — а в силу его профессии такое положение, пусть даже в эпизоде частной жизни, являлось крайне тревожным сигналом.
— Тетушка, — начал он, лихорадочно соображая, что ему делать и как вообще себя вести, — я, разумеется, польщен вашей прозорливостью… я глубоко уважаю госпожу баронессу… а что касается отставки… в сущности… и вообще…
Он поймал себя на том, что мямлит как гимназист, не выучивший урока, и разозлился на себя.
— С чего вы взяли, что я не в отставке? — спросил Сергей Васильевич напрямик, меряя тетушку сердитым взглядом.
— Я догадалась, — ответила Евдокия Петровна со вздохом. — Не сразу, но догадалась. Ты исчезал на долгое время, потом возвращался. Иногда ты вроде бы оставался в Петербурге, я получала от тебя письма, но в них не было ни намека на некоторые текущие события… Я решила, что ты куда-то уезжаешь и сочиняешь письма загодя, а твой слуга потом их отправляет, одно за другим, через равные промежутки времени, чтобы я не волновалась. А потом я приехала как-то зимой и увидела твой загар. — Ломов машинально провел рукой по лицу. — Российская империя весьма обширна, но ты не мог так загореть ни в одном ее месте. Так я поняла, что ты вовсе не в отставке, и если ты ушел из армии, значит, ты служишь где-то еще.
