— Нет, — говорила Эмма, когда вошли в квартиру, — смотри — это столовая, моя комната, твоя, твой будуар, балкон.
— Прелесть, прелесть!
Анна Михайловна благодарила Эмму и поцеловала ее. Ей действительно нравилось. И особенно нравилась Нева — могучая река, туманная и стальная, лившаяся у ног. Что‑то суровое было в ней, как и в Исаакии, снова блеснувшем золотом. Он показался ей древним старцем.
Переодевшись, взяв ванну, чувствуя себя свежей и душистой, она вышла на балкончик к чаю. Было очень тепло, на закате дымили пароходные трубы.
— Ну, Эмма, расскажи про театр.
Эмма выкладывала все, что знала. Труппа не совсем определилась, выдвигают Нащокину. Она неважная актриса, но…
— А репертуар?
Эмма развела руками.
— Что‑то новое хотят. Боюсь, Аничка, разве писатели нынче умеют писать? Впрочем, ставят еще «Нору». И ты, — Эмма припала головой к коленам Анны Михайловны, — ты будешь Норой. Ах, это божественно!
У ней блеснули слезы.
— Ты будешь дивной, Аня.
Анна Михайловна взволновалась. Играть «Нору»! Да, стоит работать. Ей захотелось, чтоб сейчас были репетиции, чтоб и жить только одним… Она слегка дрогнула.
— Когда пойдет «Нора»?
— Не знаю.
Анна Михайловна встала, прошлась. Становилось прохладно. На набережной зазолотели фонари, красные и зеленые огни пароходиков сновали внизу. ««Нора“, — повторяла она про себя, — «Нора“!»
Остаток дня провели переставляя мебель, разбирая вещи. К одиннадцати устали обе. Анна Михайловна поцеловала на ночь Эмму.
— Какая ты стала худенькая! Кости да кожица.
— Устаю очень, Аня. — Эмма кашлянула. — Иногда днем, чуть не сидя, засыпаю. Должно быть, малокровие.
— Бедная ты моя птица!
Уложив ее, Анна Михайловна вышла на балкон. Теперь в небе, над нею, сквозь тонкий пар, горели звезды. Что‑то трепетало в них; точно бездна дышала. «Вечность, — подумала она и содрогнулась. — Океан, в котором мы утонем с нашими театрами, репертуаром, славой». Но, взглянув в сторону, где был ее театр, снова ощутила она призывную дрожь. Там она будет сражаться — во имя чего? «Во имя прекрасного». «А слава?» Анна Михайловна слегка смутилась. С молодости гнала она прочь это слово, ее путь был прям; но в последние годы она стала уж чувствовать, что успех должен ее сопровождать, как награда за художество. А если его не будет? Ей показалось, что теперь для нее это было бы горько.
— Посмотрим, — произнесла она вслух, глядя в тихо гудевшую реку, — посмотрим.
II
Каждый сезон, перед началом, Анна Михайловна спрашивала себя: кто теперь ее товарищи? Будет ли труппа сносной, или с большей частью ее трудно здороваться? Есть ли интересные люди? Это ее волновало.
С такими мыслями подъезжала она к театру через несколько дней. В вестибюле было темно; возились рабочие, прибивая сукна. Дверь налево выходила в сад. Ее волнение усилилось. Не лучше ли, пока есть время, уйти в этот сад, — не испытывать тоски, замираний подмостков?
— Горбатов здесь? — спросила она рабочего слегка глухим голосом.
— В режиссерской–с.
Анна Михайловна прошла по коридору, стукнула в дверь с надписью «режиссер».
— Войдите.
Горбатов, полный человек в куртке, с крепким актерским лицом, поднял голову. Увидев Анну Михайловну, просиял.
— Очень рад, счастлив. Украшение сцены — вся в черном, скромна, талантлива — превосходно!
— Вы меня захвалите.
— Да уж я знаю, кого хвалю. Между нами говоря, — он нагнулся к ней, — кроме вас, некого и хвалить‑то в труппе.
— Очень вам благодарна за высокое мнение. Мне хотелось бы знать, как дела наши, то есть дела театра. Как репертуар?
В глазах Горбатова что‑то мелькнуло.
— Репертуар отличный.
— «Нора» идет?
— Как же–с… — он на минуту замялся, — вот наша Нора. — Он вдруг встал и приложился к ее руке. — Вы, матушка Михайловна, будете вывозить.
Она сдержалась.
— Это решено?
— Да уж я вам говорю.
Горбатов вздохнул.
— «Нора» что, — Ибсен. Нам вот тут подвернули одну… Ах, друзья–советчики. — Он хлопнул по столу ладонью. — Извольте расхлебывать.
— Что такое?
— Вам тоже придется играть, — сказал он другим, недовольным тоном. — Пишут же люди…
Но Анну Михайловну занимала теперь «Нора». В ней она видела Дузе[116]
