— Жизнь проклятая, — сказала Марта. — Для чего старались? Только болезнь себе нажила, за свиньями за этими… Вещи! Ну где же тут вещи оставлять? Надо еще куда‑нибудь прятать. Сюда, понятно, с обыском в первую голову придут.
Подойдя к сундуку, Марта остановилась. На земляном полу, несколько вытоптанном в этом месте, валялся носовой платок. Марта нагнулась и подняла его. Она вдруг побледнела.
— Это Аннин платок.
Матвей Мартыныч как‑то неверно двинулся.
— Должно быть, что и обронила Анночка…
Марта опять нагнулась, стала фонарем освещать пол.
— Вы тут сидели… Вы тут вдвоем сидели, — сказала она глухо. — Что вы…
Матвей Мартыныч встрепенулся. Виноватые глаза, перебегавшие от свеклы к жмыху, решили дело. Лицо Марты мелко задрожало.
— Я больная, мне, может, операцию будут делать…
— Марточка, да что ты… Ну мы просто тут присели, потому что были от сундука уставши.
Марта поднесла фонарь к носу мужа, еще раз увидела его презренные, как ей казалось, глаза совсем вблизи — и плюнула ему прямо в лицо.
Матвей Мартыныч охнул и откинулся назад.
Варфоломеевская ночь
Было около пяти. Дымно–сырой день, снежинки слегка перепархивали. Близилась свинцовая синева сумерек. Анна лежала у себя на постели. В беловатой мгле комнатки с левой стороны окно струило последние дыхания дня. В их смутности, млечном тумане можно было еще рассмотреть справа, над кроватью, фотографию человека с длинными усами, еще можно было прочесть загробные слова: «Анне, на вечную память». Но вот–вот все это будет замыто ночью.
Оцепенение владело все эти дни Анной. Она даже меньше работала. И сейчас — вовсе не в урочный час лежала в своей комнатке. Она бессмысленно смотрела в окно. Там виднелись верхушки яблонь да снег, дорога вдоль сада, по ней уехал Матвей Мартыныч в город, за жмыхами и в последней попытке отстоять свое добро. А сейчас кто‑то едет сюда. Где теперь Матвей Мартыныч? Верно, разглагольствует где‑нибудь в городе, доказывает. Может, чаек тянет с блюдечка. Вспомнив подвал, Анна слегка потянулась, так что скрипнула даже постель. Потом легкая улыбка прошла по ее лицу. «Медвежатина… неужели и таких любят?» Но она помнила его объятие, и в улыбке ее была и насмешка, и сочувствие. Душевно ей было все равно. Ее повелитель, со своими длинными усами, начинал уже тонуть на стене в сумерках. Но в темной глубине тела был и теплый ответ. «Дрянь я перед Мартою, или не дрянь? — подумала она. — Ведь не я же к нему лезу… да и что мне в нем!» Но ей все‑таки нравилось, вечным, неистребимым чувством женщины, что она им владеет.
Внизу заскрипели сани. Видимо, ехавший по дороге оказался у них. Дверь хлопнула, мужской голос говорил что‑то Марте. Слов Анна расслышать не могла. Но по тону чувствовала, что хорошего тут мало. Марта в последнее время почти с ней не разговаривала, так что спускаться не хотелось. И Анна продолжала лежать. Она уже перестала думать о Марте, Матвее Мартыныче. Открывала глаза, иногда вновь закрывала их. Разница между миром этим и тем становилась все меньше — лишь белесое пятно окна давало о себе знать. При закрытых же глазах золотые точки наполняли темный фон, плыли в нем. Иногда появлялись рожи. Или вдруг разрывался светлый сноп. Эти снопы казались Анне обликом смерти. Она считала, что именно такова и должна быть смерть: р–раз, взорвется, и дальше… что? Этого никогда, за всю свою жизнь, понять она не могла. Не понимала и теперь. Но ее влекло к этому грозному миру. Так и сейчас. Под темноту, под говор снизу залетала она в него.
Опять хлопнула дверь, заскрипели сани. «Не хочу я ничего делать, не двинусь», — думала Анна. И не знала сама, почему так думает. Но было крепко ощущение того, что происходит нечто необычное.
— Анна! — крикнула снизу Марта.
— Я.
— Ты что там делаешь?
— Ничего.
Некоторое время Марта молчала. Слышно было, как Мартын подхлестывает кнутом своих детских лошадок. Потом Марта поднялась по лесенке. Она остановилась на пороге. Странным образом Анна довольно ясно видела худую, сухую фигуру. Всегдашний холодок прошел у нее по сердцу.
— Был Гаврюшка из Серебряного. Приехали из города, нынче в Серебряном ночуют, а завтра к нам, и всех свиней заберут. Так Похлебкин велел передать.
