— Это хорошо, — сказал Христофоров сдавленным голосом, — что вы идете к нему. Он будет очень рад.
Машура поклонилась и тронулась дальше.
— Скажите, — спросила она, сделав несколько шагов, —правда, что он стрелялся из‑за Лабунской?
Она слегка сдвинула брови. Что‑то сдержанно–горькое показалось ему в этом лице.
— Правда…
Христофоров замялся и вдруг сказал:
— Вы не были ведь… там? На маскараде?
Машура несколько удивилась.
— Почему вы думаете? Нет, не была.
Христофоров хотел еще что‑то сказать. Но промолчал.
Машура вздохнула, медленно стала подыматься. Он так же медленно спускался, всем существом ощущая, как растет между ними высота. Сойдя в вестибюль, почувствовал усталость. Швейцара не было. Он сел на его стул у стены и закрыл глаза. В голове шумело. Куда‑то выше, все выше всходила сейчас Машура, как кульминирующая звезда, удаляясь в неведомые и холодные пространства. Хлопнула наверху дверь — замолкли ее шаги. Вошел кто‑то снизу, с парадного. Христофоров встал, вышел и двинулся к Пречистенскому бульвару.
Там шагал он по правому, высокому, проезду, где важны тихие дома, греет солнце, золотеет купол маленькой церкви, Ржевской Божией Матери.
Над Гагаринскими, Сивцевыми, Арбатами дымно сияло золотистое, уже весеннее небо Москвы, с розоватыми тучками. Начинался один из романтических закатов Арбата. Христофоров вспомнил — еще гимназистом ходил он тут и также были эти закаты, также томилось его сердце; как и теперь, был он полон призраков, обольстительных и кочующих, владевших им всю жизнь, лаская, мучая. Голубые глаза его раскрывались шире, с тем несколько безумным выражением, какое принимали иногда. И он шел, мало замечая прохожих, сам — призрак собственных же далеких дней, о которых нельзя было сказать, куда развеялись они, как и нельзя было удержать фантасмагорию его любвей, рассеявшихся в мире.
Так прошел он по Никитскому бульвару, по Тверскому, где Пушкин стоял, спокойный и задумчивый, глядя на мелькающую толпу. На колокольне Страстного, сиявшей розовым в закате, перезванивали. На площади торговали водами, папиросами. Мальчишки с цветами бежали за экипажами. Звенели трамы. Шли, ехали, сновали. На бульваре белел еще снег.
Машинально вошел Христофоров в ворота монастыря, под башней, пересек небольшой дворик со старыми деревьями и поднялся в церковь. Она была обширна и светла. Служба только началась. Хор монахинь выходил с клиросов[242], они расположились на амвоне[243], развернули ноты. Одна, довольно полная, немолодая, была за регента. Очень высокий, нежный, но однообразный хор вторил возгласам ектений[244]. Затем бледная монашка, в черном клобуке, читала у аналоя[245], при восковой свече. Весенний свет наполнял церковь. Свечи золотились. Женский голос, без конца и начала, читал святую книгу. Христофоров стоял рядом со старухой и двумя солдатами. Вечность и тишина были тут. Вечность и тишина.
Часы на колокольне указывали половину шестого, когда он вышел. Никодимов жил недалеко. Пройдя несколько переулков, Христофоров оказался пред гигантским домом. В вестибюле с колоннами, как в дорогом отеле, бродило несколько швейцаров. Джентльмен в широком пальто сидел на диване и нетерпеливо постукивал ногами. Зеленовато–розовый рефлекс весны ложился чрез зеркальные двери.
Христофоров бессмысленно, отсутствуя, ехал в лифте, напоминавшем каюту. С ним подымались иностранного вида обитатели и разбредались по бесчисленным коридорам дома — океанского корабля.
Никодимов, в расстегнутой тужурке, отворил сам.
— А, — сказал он, — очень рад.
Христофоров разделся в передней и вошел в большую комнату, полную розового заката.
— Значит, все‑таки собрались, — сказал Никодимов усмехаясь. — Сюда пожалуйте, к столу. Хотите вина?
Христофоров отказался. Хозяин налил себе стакан рейнвейна и выпил.
— В этом доме, — сказал он, — живут иностранные комми, клубные игроки, актрисы, художники и такие личности, как я. Я занимаю студию. Здесь раньше жил художник.
Христофоров смотрел на него очень пристально, разглядывая белую рубашку под тужуркой и ворот видневшейся тоненькой фуфайки.
— Чего вы на меня так смотрите? — вдруг спросил Никодимов и опять засмеялся. — Изучаете?
