Через несколько времени она успокоилась, вздохнула, отерла глаза платочком.
— Это все сумасшествие, просто полоумие глупой девчонки… Мы друзья, вы славный, милый Алексей Петрович, я ни на что не претендую.
Они сидели молча. Наконец Машура встала.
— Дайте мне шубку. Выйдем. Мне хочется воздуха.
Христофоров покорно одел ее, сам оделся. Машура была бледна, тиха. Когда задул он лампу, в голубоватой мгле блеснули на него влажные, светящиеся глаза.
Они вышли. Тень от дома синела на снегу, Христофоров взял Машуру под руку, свел с крыльца и сказал:
— Тут у нас есть садик. Хотите взглянуть?
Отворили калитку и вошли в тот небольшой, занесенный снегом уголок кустов, деревьев, дорожек, какие попадаются еще в Москве. В глубине виднелась даже плетеная беседка, обвитая замерзшим, сухим хмелем. Они сели на скамейку.
— Здесь видны ваши любимые звезды, — сказала Машура не подымая головы.
С деревьев, на бархат рукава, слетали зеленовато–золотистые снежинки. Все полно было тихого сверкания, голубых теней.
— Прямо над домом, вон там, — сказал Христофоров, указывая рукой, — голубая звезда Вега, альфа созвездия Лиры. Она идет к закату.
— Помните, — произнесла Машура, — ту ночь, под Звенигородом, когда мы смотрели тоже на эту звезду, и вы сказали, что она ваша. Но почему ваша, не ответили.
— Я тогда не мог ответить, — сказал Христофоров, — еще не мог ответить.
— А теперь?
— Теперь? — выговорил он тихо. — Время уж другое. Я могу вам сказать.
Он помолчал.
— У меня есть вера, быть может, и странная для другого: что эта звезда — моя звезда покровительница. Я под нею родился. Я ее знаю и люблю. Когда ее вижу, то покоен. Я замечаю ее первой, лишь взгляну на небо. Для меня она — красота, истина, божество. Кроме того, она женщина. И посылает мне свет любви.
Машура закрыла глаза.
— Вот что! Я так и думала.
— В вас, — продолжал Христофоров, — часть ее сиянья. Потому вы мне родная. Потому я это и говорю.
— Погодите, — сказала Машура, все не открывая глаз, и взяла его за руку. — Помолчите минуту… именно надо помолчать, я сейчас…
Где‑то на улице скрипели полозья. Слышно было, как снег хрустел под ногами прохожих. Доносились голоса. Но все это казалось отзвуком другого мира. Здесь же, в алмазной игре снега, его тихом и непрерывном сверкании, в таинственном золоте луны, снежных одеждах дерев, было, правда, наваждение.
Машура медленно поднялась.
— Я начинаю понимать, — сказала она тихо.
Она открыла глаза, взгляд ее вначале напоминал лунатика. Понемногу он прояснился. Она опустила плечи, взялась рукой за спинку скамейки.
— Вот теперь будто бы яснее.
Она еще помолчала.
— Знаете, мне иногда казалось, что вас забавляет играть… игра в любовь, что ли. В постоянном затрагивании и ускользании… для вас какая‑то прелесть. Может быть, жизнь изучаете, что ли, женщину… И я бывала даже оскорблена. Я вас временами не любила.
Христофоров подался вперед, сидел неподвижно, глядя на нее.
— Вдруг, именно теперь, в этот вечер, я поняла, что не права.
Она остановилась, как бы захлебнувшись. И продолжала:
— Вы, может быть, меня и любите…
Христофоров нагнул голову.
— Но вы вообще очень странный человек… возможно, я еще мало жила, но я не видела таких. И именно в эти минуты я поняла, что ваша любовь, как ко мне, так и к этой звезде Веге… ну, это ваш поэтический экстаз, что ли… — Она улыбнулась сквозь слезы. — Это сон какой‑то, фантазия, и, может быть, очень искренняя, но это… это не то, что в жизни называется любовью.
— А почему вы думаете, — произнес Христофоров, — что эта любовь хуже?
Машура ступила на шаг вперед.
— Я этого не говорю, — прошептала она. Потом вздохнула. — Может быть, это даже лучше.
— Нет, — сказал Христофоров. — Я вами не играл. Но любовь, правда, удивительна. И неизвестно, не есть ли еще это настоящая жизнь, а то, в чем прозябают люди, сообща ведущие хозяйство, — то, может быть, неправда… А?
Он спросил с такой простотой и убежденностью, что Машура улыбнулась.
— Вы правы, — сказала она и подала ему руку. — Я, кажется, за этот вечер стала взрослей и старше, чем за много месяцев.
Она провела рукой по глазам.
— Я буду помнить этот странный садик, луну, свою влюбленность… Да, во мне есть — вернее, — была влюбленность… Я не стыжусь этого сказать… Напротив…
