И теперь, когда она говорила о профессорах, университете, его будущей работе, ему казалось, что это все — из приличия, чтобы его занять и выказать внимание.
После завтрака Антон прилег в гостиной на диване. Обычные, очень частые мысли проходили в его мозгу. Казалось, что его не ценят; Наталья Григорьевна недовольна, что он близок их дому; даже Машура его не понимает. Что именно в нем понимать — он затруднился бы сказать, но что он существо особенное — в этом Антон был уверен.
Однако он заснул самым крепким и негениальным образом и проспал часа два. Проснувшись, зевнул и встал. В доме было тихо[185] — чувствовалось, что никого нет, пахло сиренью от букетов, чуть навевал ветерок из балконной двери; шмель гудел; в бледных, перламутровых облаках стояло солнце — неяркое и невысокое. Антон вдруг улыбнулся, сам не зная чему. Захотелось видеть Машуру; он не знал, где она; просто вышел в сад, взял направо, прыгнул через канаву и направился к недалекому лесу. Пахло лугами; откуда‑то доносились голоса; будто телега поскрипывала. У опушки леса виднелось белое платье.
Лес был — ельник; тропинка выводила к обрыву над речкой, притоком Москвы–реки. Песчаный скат шел к воде, в нем стрижи устраивали ямки, и торчали корни сосны.
Машура босиком, слегка подоткнув юбку, стояла по щиколку в воде и подымала камни. Иногда рак оказывался там. Она хватала его под Мышки и бросала в лукошко с крапивой.
Антон сел на обрыв, спустив вниз ноги.
— Ты устраиваешь деревенскую идиллию?
Машура подняла на него лицо, трепещущее оживлением, весело ответила:
— Раков ловлю.
— А я заснул, проснулся, и не могу понять, где я.
— Ложись опять. Ты утром был хмурый. А сейчас какой?
Антон усмехнулся.
— Сейчас я, кажется, приличен.
Он лег недалеко от обрыва на мелкие сухие хвои. Справа даль голубела, шли луга, виднелся Звенигород. Слева темной чащей стояли елки на пустынной, иглами усеянной земле. Там было мрачно. С лугов же тянуло теплом, благоуханием, какое‑то благорастворение было в этом месте. Внизу видел Антон излучину речки, с настоянной, темно-коричневой водой, где голыми покрасневшими ногами действовала Машура. Ему было очень покойно тут.
Позанявшись своей забавой, пришла Машура, натянула чулки, села рядом. Он положил голову ей на колени. Ее руки пахли водой, раками, водорослями. Она гладила ему волосы и говорила:
— Хорошо, что сейчас ты милый, и ты правда мой милый, такой Антон, как надо быть. Настоящий мой жених. А когда не настоящий, я тоже знаю. И не люблю.
Антон слегка фукнул.
— Белым‑то нас всякий полюбит. Ты полюби черным.
— Что ж, и черным…
— Всяким?
— Всяким…
Машура задумалась, по ее худому, нервному лицу прошло как бы напряжение.
— Но и я не все понимаю, иногда мне кажется, что между нами, мною и тобой, уже роковое, судьбой назначенное, как знаю я тебя почти ребенком. А иногда думаю: навсегда ли?
— Скажи, — спросил он вдруг, — правда, что этот… Христофоров к вам приедет?
— Да, хотел. Почему ты спрашиваешь?
— Нет, ничего. Просто вспомнил.
Он взял Машурину руку, поцеловал в ладонь, и долго рассматривал.
— Мне всегда нравилась твоя рука. Пальцы длинные, тонкие.
Он вздохнул и сказал уже несколько иным тоном:
— Белая кость!
Машура опять задумалась.
— А что если я очень легкомысленная? — вдруг спросила она. — Ты меня невестой считаешь…
Он вспыхнул.
— И перестал бы считать, если б…
Он не договорил.
Некоторое время они молчали. Что‑то тяжелое переливалось в Антоне. Видимо, он себя сдерживал.
— Удивляюсь, — сказал он наконец, — если ты меня действительно любишь, почему же такие мысли…
Тут как будто Машура смутилась.
— Ах, это, конечно, чепуху я говорю.
Когда они шли домой, Антон вдруг сказал ей, просто и глухо:
— А я думаю, что один человек уже тебе нравится.
Машура высунула ему кончик языка, фыркнула и, подобрав платье, помчалась к саду.
Дома ждал самовар, чай с очень белыми сливками, Наталья Григорьевна. А в сумерках еще малое событие произошло в усадьбе, бывшей вотчине Годунова: на паре лошадей, в тележке, с мужиком на козлах подкатил голубоглазый Христофоров. Он был в широкополой шляпе, синей рубашке, на которую надел ветхое летнее пальтецо; усы свешивались вниз, глаза глядели обычно — приветливо, по–детски. Назвав мужика «вы, кучер», заплатив, Христофоров, слегка запыленный, с небольшим чемоданчиком, другом бродячей жизни, предстал Антону, Машуре и Наталье Григорьевне.
